Птичка певчая - Решад Гюнтекин

Наши учительницы под каким-то предлогом отозвали Шейха Юсуфа-эфенди от мужчин. Всего нас набралось человек десять. Стараясь быть незамеченными, мы направились по узенькой тропинке вдоль реки.

Шейх Юсуф-эфенди выглядел хорошо, он был оживлен, весел и даже подтрунивал над теми, кто беспокоился, не устал ли он.

— Пусть эта тропинка тянется до бесконечности! — говорил он. — Все равно не устану. Сегодня я чувствую себя сильным и бодрым!

Кто-то из нашей компании шепнул мне на ухо, что мужчины, уединившись, пили водку, и Шейх Юсуф-эфенди тоже выпил несколько рюмок. Возможно, бодрость Шейха и была в какой-то степени результатом действия спиртного.

Минут через пятнадцать мы дошли до разрушенной водяной мельницы. Это место называлось Водопад. Скалистые берега речушки неожиданно сужались, образуя глубокое ущелье, куда редко заглядывали лучи солнца. Поэтому казалось, будто под водой только что наступил рассвет.

Мы могли быть уверены, что здесь нас никто не услышит. Шейха Юсуфа-эфенди усадили под густым ореховым деревом и дали ему в руки тамбур.

Я примостилась чуть поодаль на скале, вокруг которой, пенясь, бежала река. Но приятельницы опять не дали мне покоя.

— Нет, нет, иди сюда! — закричали они. — Непременно иди к нам!

Меня посадили напротив композитора. Тамбур зазвенел. Эта музыка всю жизнь будет звучать в моих ушах! Учительницы полулежали на зеленой лужайке. Даже у наиболее бесчувственных дрожали губы, а на глаза навертывались слезы. Я шепнула Васфие, прижав губы к ее каштановым волосам:

— В первый раз я услышала игру Шейха в училище. Конечно, это было прекрасно, но не так, как сейчас.

Грустный взгляд Васфие сверкнул многозначительной улыбкой.

— Да, — сказала она. — Это потому, что Юсуф-эфенди никогда в жизни не был таким счастливым и в то же время несчастным, как сегодня…

— Почему? — удивилась я.

Васфие пристально посмотрела мне в глаза, потом опять склонила голову мне на плечо и сказала:

— Молчи. Давай слушать.

Сегодня Шейх Юсуф-эфенди играл и пел только старинные песни. Я прежде никогда не слышала их. Каждый раз, когда он кончал, мое сердце замирало: «Все… Неужели больше не споет?!» Но песни сменяли одна другую. Глаза композитора были полузакрыты, щеки заметно побледнели и покрылись испариной. Я не могла отвести взора от этих полузакрытых глаз. Вдруг я увидела, что по его впалым щекам поползли слезы. Сердце мое защемило: разве это не грех — так утомлять больного человека? Я не выдержала и, когда после очередной песни наступила пауза, сказала:

— Может быть, вы отдохнете немного? Вы так взволнованы… Что с вами?

Шейх Юсуф-эфенди ничего не ответил, только взглянул на меня печально своими чистыми детскими глазами, подернутыми слезой, и снова прислонил голову к грифу тамбура. Он запел новую песню:

Моя светля любовь, не открывай мне уста, не надо!

Не проси меня петь никогда, сердце полно муками ада.

Жестокая, не перечь мне. В тебе лишь отрада.

Не проси меня петь никогда, сердце полно муками ада.

Юсуф-эфенди закончил песню, и голова его обессиленно склонилась на тамбур. Все растерялись. Я сказала:

— Это мы виноваты. Не надо было так утомлять его.

Перепрыгивая с камня на камень, я кинулась к реке, чтобы намочить платок. Это был легкий обморок, пожалуй, даже просто головокружение. Когда я подошла к Шейху Юсуф-эфенди с мокрым платком, он уже открыл глаза.

— Вы нас напугали, эфендим, — сказала я.

Композитор слабо улыбнулся и ответил:

— Ничего… Со мной это случается.

Мне показалось, что коллеги мои ведут себя как-то странно. Они многозначительно поглядывали на меня, перешептывались.

Назад наша компания возвращалась той же дорогой. Мы с Васфие шли позади всех.

— С Шейхом Юсуфом-эфенди что-то происходит, — сказала я. — У меня такое впечатление, будто он тайно страдает.

Васфие опять глянула на меня многозначительно и спросила:

— Ты со мной искренне говоришь, Феридэ? Не сердись, но я не могу поверить. Неужели ты ничего не знаешь?

Я изумленно уставилась в лицо приятельнице.

— Ничего не знаю. Зачем же скрывать?

Васфие не захотела верить.

— Как ты можешь не знать того, о чем говорит весь Б…?

Это рассмешило меня. Я пожала плечами.

— Тебе ведь известно, я живу уединенно, обособленно. Мне нет никакого дела до других.

Васфие схватила меня за руки.

— Феридэ, ведь Шейх Юсуф-эфенди влюблен в тебя!

От неожиданности я даже закрыла лицо руками.

На берегу реки все еще продолжалось веселье. Девочки кричали, шумели, смеялись. Я незаметно отделилась от всех, свернула на узенькую тропинку, бегущую меж двух садов, и вернулась домой.

Б…, 25 июля.

Кажется, лето будет тянуться до бесконечности. Жара невыносимая. В городе не найдешь зеленого листочка. Все сожжено солнцем. Изумрудные холмы стали бледно-желтыми. Под ослепительным летним солнцем они кажутся мертвыми, бесцветными. Можно подумать, что это огромные кучи пепла. Тоскливо. Тоскливо до смерти, хоть в петлю лезь. Город опустел. Ученицы разъехались. Многие наши учителя тоже на летние месяцы покинули Б… Незихе и Васфие присылают мне иногда из Стамбула письма. Они пишут, что Стамбул в этом году особенно красив, восхищаются Босфором, Принцевыми островами и надеются остаться там, если представится хоть малейшая возможность.

Откровенно говоря, мне тоже не хочется здесь оставаться. История с Шейхом Юсуфом-эфенди сильно меня огорчила. Мне стыдно появляться среди людей. Когда начнется новый учебный год, я попрошу перевести меня в какое-нибудь другое место. Согласна даже поехать в глушь. Пусть мне там придется туго, пусть надо много работать и я буду уставать. Это ничего. Лишь бы остаться наедине с собой.

Б…, 5 августа.

Вот уже второй раз я вижу, как мои ученицы выходят замуж. На этот раз обстояло иначе, чем в Зейнилер, когда мы отдавали Зехру за чабана Мехмеда. Сегодня ночью, в этот час Джемиле уже не лежит в своей постели с невысохшими слезинками на ресницах. В эту ночь, в этот час красивая головка Джемиле покоится на груди ее возлюбленного лейтенанта. Молодые люди проявили такую стойкость в своем чувстве, что их родители были вынуждены сдаться.

Джемиле, как и Зехру, я наряжала своими руками. Уже давно я упорно отказывалась бывать на вечеринках и гуляньях, но Джемиле пришла ко мне домой, целовала мне руки, умоляла. Интересно, догадалась ли она, что это я тогда ночью вложила в карман ее передника конфискованное письмо? Не знаю… Но в тот день, когда девушке удалось наконец склонить на свою сторону родителей, я была первой, кому она сообщила радостную весть. Думаю, она все-таки догадалась.