Роман по заказу - Николай Почивалин

Дарья Яковлевна проходит вдоль стола, зорко вглядываясь и все примечая: похоже, заканчивают. Знакомых не видать, а незнакомому не укажешь. Это раньше, когда тут глухомань была, каждого в лицо знала, каждый тебя знал. А после войны, как прошла автотрасса, народу в городе прибавилось.

В окнах напротив — у врачихи со «Скорой помощи» и у кузнеца Потемкина — гаснет дрожащий серебристый свет телевизоров, — должно быть, одиннадцать уже. По дощатому тротуару стучит каблучками учителева дочка, — скорей всего, с последнего сеанса, из кино… Меняется жизнь, и зря старики, а когда под настроение и она, Дарья Яковлевна, бурчат, что, дескать, прежде все лучше было. Вранье!.. На каждом углу колонок понаставили, воды теперь — хоть залейся. Забыли уже, как прежде руки рвали, пока из колодца ведро выкачаешь. Тут вот, на Садовой, деревянный, из досок, тротуарчик уложили, а по центральным улицам — бетонные плиты. Идешь вечером — навстречу тебе краля на шпилечках, юбка колоколом, ну скажи — с картинки прямо! И кто думаешь? Девчонка с того же кирпичного. Вот тебе и прежде! Прежде, бывало, справят что, так уж до износу, в гроб в том же положат. По совести-то, прежде одно только лучше и было: своя молодость. Так никто в этом не виноват, что из любого молодого со временем старая песочница образуется. Эх-хе-хе!..

Гулены наконец расходятся. Все к трассе, к центру держат, и только один направляется в противоположную сторону, к речке. Поравнявшись с Дарьей Яковлевной, он останавливается и, покачиваясь, добродушно спрашивает:

— Ты чего, тетка, как домовой, тут сидишь?

— Надо, вот и сижу.

— И не боишься?

— Я, парень, ничего уже не боюсь, — с горчинкой говорит Дарья Яковлевна. — Отбоялась!

— Чегой-то так?

— Проживешь с мое — узнаешь.

— А если вдарит кто? — все так же миролюбиво и настырно допытывается парень.

— Ты, что ли? — усмехается Дарья Яковлевна. — Тебя сейчас самого вдарят, если жена дома ждет.

— Ой, вдарят, твоя правда, тетка! — довольно хохочет парень. — Пойду.

— Иди, иди, давно пора.

Выждав, Дарья Яковлевна поднимается и идет вслед за парнем. Не свалился бы: мосток через речку узкий. Пьяному, говорят, море по колено, но утопнуть он и в луже может… Нет, этот не сорвется: шел — покачивался, а через мосток как по струнке перебежал и за перила не подержался. Домой, поди, и вовсе мелким бесом заявится: вроде ни в одном глазу, на работе, мол, задержался…

Можно спокойно уходить, но Дарья Яковлевна минуту-другую медлит. В черной маслянистой воде покачиваются звезды, ветерок наносит чистые запахи близких полей. В той стороне, за мостками, Дарья Яковлевна нашла когда-то своего Ивана.

Ей тогда семнадцать исполнилось; только-только с отцом после смерти матери переехали сюда. Вышла она как-то за город и пошла вдоль речки. Интересно — будто у себя в деревне. Вьюновка — непоседа, озорница, правда, что вьюн: то пряменько бежит, то начнет петлять, то растечется так, что самый малый камушек наполовину сухой из нее торчит, то вдруг соберется в лощинке, потемнеет, словно она и вправду речка. А вдоль берега вьется тропка, ложбинки и пригорки поросли ромашкой, красным и белым клевером, столбиками конского щавеля, пахучим тмином. По ту сторону березки в гору взбегают. Красивые места, и воздух — что за городом, что в самом городе — вольный, деревенский. Да и город, по правде сказать, и поныне еще наполовину тоже деревенский. Вдоль трассы стоят новые каменные дома, кино, магазины, но считай, что в каждом деревянном домике, которых большинство, своя корова, кудахчут куры, на задах синими цветочками цветет картошка…

Ушла так Даша версты за три, за четыре, если не больше, — город позади совсем маленьким кажется. Песни, как птица, пела — сама не зная что; сплела венок, надела на голову и только повернуть хотела, видит: внизу, под обрывчиком, парень в белой рубашке удочку закидывает. Опять интересно.

Даша спрыгнула, присела рядом, уткнув локти в коленки.

— Пымал чего?

— Тише ты! — злым шепотом ругнулся парень, покосившись и задержав взгляд дольше, чем надо, на чернобровой девахе с венком на смоляных волосах. — Фу-ты!..

Парень выхватил удочку, чуть не опрокинувшись назад и тут же рывком падая вперед, но было уже поздно. Взлетев вместе с крючком, серебряная, с ладонь рыбешка изогнулась и шлепнулась в воду.

— «Пымал, пымал»! — сердито передразнил парень, швырнув удилище, и, засмеявшись, неожиданно обнял Дашу.

— Ух ты! — возмутилась Даша, вырвавшись из его цепких рук; она выскочила на бугор, показала ему язык.

Много позже, когда подрастал уже белоголовый и синеглазый, весь в отца, Васютка, Иван посмеивался:

— Тебя я, выходит, тогда пымал.

Иван кончил семилетку, работал на пилораме мотористом и был, конечно, пограмотней, чем Даша, — вольно же ему было передразнивать. Вот ведь как: мало ли за эти годы позабывалось всякого, а такой пустяк — словечко — помнится!..

Вернувшись к своему чурбашку, Дарья Яковлевна садится, кидает в рот семечко, другое и, заглядевшись на бегущие по трассе машины, складывает руки на коленях, задумывается.

По трассе, как бы обрезавшей справа тихую темную Садовую, время от времени проносятся машины, выхватывая из ночи упругим прямым светом фар то крайний у дороги синий ларек, то, по другую сторону, расписанный, как пряник, дом плотника Савельева, то — чаще всего — обнявшиеся парочки.

Теперь до Пензы — час двадцать, и там. Автобусов этих у автовокзала — что летом коров на стойле, во все концы. А когда-то они с Иваном собрались к свадьбе кое-что купить, на рассвете выехали да за полдень чуть добрались, за те же пятьдесят верст. Пылища, жара, колеса скрипят… Великое дело дорога.

О трассе начали поговаривать еще перед войной, Иван не один раз мечтал:

— Погоди, Дашок, проведут дорогу, знаешь, наш город каким станет! Не город, а городище!

Самую малость до нее не дожил.

Похоронную и недописанное письмо его прислали за неделю до конца войны, с чужой земли. А тут вскоре, как отгуляли и отплакали День Победы, Дарья Яковлевна услышала, что трасса подошла уже к самому городу. На окраине, говорили, пленные бетонный мост делают.

Дарья Яковлевна пошла к знакомой за молоком да прямо с бидончиком и завернула поглядеть. Что это за люди такие — немцы? А может, и не люди вовсе?..

Шла — казалось, вот-вот он ненависти сердце из груди выскочит. А подошла, взглянула, и ничего, кроме щемящей боли, которую она неизбывно носила теперь в себе, да легкой брезгливости к этим, копошащимся у дороги, не осталось. Серенькие, потрепанные, пришибленные — стараются. Будто все зло, что они сотворили, когда-нибудь отработать можно!..

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});