Ледяной смех - Павел Северный

— Ибо сражаюсь с большевиками не из-за чинов.

— Как смеете разговаривать со мной в таком тоне! Заставлю вас замолчать!

— Не сомневаюсь! — Лед в голосе Несмелова вновь вызвал вспышку гнева, адмирал вновь кричал:

— В чем не сомневаетесь?!

— В том, что способны заставлять людей молчать! Слышал, как приказывали расстреливать непослушных.

— О чем вы?

— О том, что заставить меня замолчать можно только физическим уничтожением.

— Несмелов, не забывайтесь! Разговариваете с вашим правителем!

Ощупывая глазами стоявшего перед ним невозмутимого полковника, адмирал вновь закричал:

— Почему стоите?! Садитесь!

— Привык любой разнос начальства выслушивать стоя.

— Вы классический образец тупой офицерской самовлюбленности!

— Благодарю вас. Но за нее, ваше превосходительство, мной заплачено шестью ранами и потерей руки.

— Постойте! Поймите! — Адмирал задыхался от нервной одышки. — Со мной не надо спорить. Поймите! В пашем положении нельзя ссориться с союзниками из-за какого-то машиниста. Англичане уверяют, что он большевик. Они уверены, что Муравьев, защищая большевика, убил капрала.

— Союзники по привычке всегда врут. Погибший машинист отступал с нами от самого Омска.

— Но как нам доказать англичанам, что он действовал правильно, не подчиняясь их требованиям?

— Разве собираетесь доказывать? Ставлю вас в известность, что, данной вами мне властью коменданта, и потребую, чтобы при похоронах машиниста присутствовал почетный караул части, повинной в его гибели.

— Зачем?

— Для вашего престижа.

— Они не выполнят вашего требования. Именно шотландцы настаивают на расстреле Муравьева. А этот Муравьев из молодых да ранних. Видимо, из патриотов, питающих ненависть к иностранцам. Офицерская молодежь слишком щедра на ненависть.

— Она слишком многое увидела и поняла из деяний иностранцев, чего вам, ваше превосходительство, невидно из окна вагона. Ненависть молодого офицерства еще полбеды. Страшнее другая ненависть. Солдатская ненависть к иностранцам. Я видел ее, когда солдаты впервые увидели мешки с удушенными женщинами. Я видел, как они сваливали под откосы теплушки с чехами.

— Вы сгущаете краски. Как бы ни была страшна действительность гражданской войны, для успокоения союзников отдайте приказ об аресте Муравьева.

— Сделайте это сами. Но заодно арестуйте и меня. Капитан Муравьев действовал по моему приказу. Заверяю вас, что я, окажись на его месте, перестрелял бы всех шотландских юбочников, зверски избивавших машиниста.

Колчак слушал Несмелова, стоя к нему спиной у столика со стопкой книг.

— Повторяю, немедленно арестуйте Муравьева!

— Я это не сделаю.

Резко обернувшись, Колчак схватил книжку и, порвав ее пополам, бросил под письменный стол.

— Чего же вы от меня хотите?

— Чтобы потребовали от союзников извинения за убийство машиниста. Они не должны забывать, что русских из-за их капризов на русской земле нельзя убивать безнаказанно. Если не сделаете этого, то сделаю эта сам. И уверен, что шотландцы при настоящих условиях принесут извинения.

— Несмелов, нельзя быть таким решительным в своих действиях, забывая, что у нас перед союзниками есть многие еще не оплаченные обязательства.

— Это, видимо, у сибирского правительства, а не у армии.

— Но я ее верховный правитель.

— Поэтому и должны беречь ее честь.

— Господи, какой вы трудный. У вас просто нетерпимый характер.

— Оттого что многое перетерпел, прежде чем стать нетерпимым.

Колчак, не отводя глаз от Несмелова, произнес:

— И все же горжусь вами. Но Муравьева откомандируйте куда-нибудь. Его могут убить из-за угла обозленные шотландцы.

— Капитан не из трусливых. Как комендант, не расстанусь с ним.

— Несмелов, неужели вам не надоело быть таким злым?

— Надоело. Но мне не дают отдохнуть от злости. Расстанусь с ней, видимо, когда перестану жить. Больше всего меня злят свои коллеги и союзники. Моя злость к этим господам сильнее злости к большевикам. С теми все ясно. А вот со своими коллегами все слишком сложно и запутанно. Очень уж старательно заботятся они о своих личных выгодах, заслоняя ими свою офицерскую совесть. Союзники могут гордиться подобными учениками.

Адмирал шагал по салону, потирая пальцами виски.

— За что арестовали английских журналистов?

— За воровство.

— Не понял?

— Обворовали княжну Певцову, когда она была вашем поезде.

— Англичане сообщили, что украденные вещи возвращены.

— Но это не освобождает воров от наказания.

— Как все это отвратительно. Певцова еще в Красноярске?

— Сегодня утром уехала.

Адмирал закурил, предложил папиросу Несмелову.

После стука в дверь в салон вошел дежурный адъютант.

— Донесение генерала Каппеля.

Колчак, прочитав телеграмму, сухо сказал адъютанту:

— Ступайте. Несмелов, фронт прорван в двух местах. Особенно плачевно состояние у Пепеляева. Неужели уже катастрофа?

— Не удивлен, что у Пепеляева может быть катастрофа. Он на днях торговал в Красноярске уральскими самоцветами.

— Господи, о чем говорите?

— Лесопромышленник Красногоров перед отъездом хвалился, как за царское золото купил у Пепеляева неплохие уральские самоцветы. Будни нашей действительности, ваше превосходительство. Могу быть свободным?

— Теперь, Несмелов, действуйте с прежней решимостью. Теперь решимость необходима во всем.

— В этом не сомневайтесь.

Колчак взял со стола сорванный погон Несмелова.

— Возьмите и верьте чести, что сорвал его случайно.

После ухода Несмелова адмирал вновь перечитал телеграмму. Развернув карту, долго рассматривал ее, а отойдя к окну, смотря на шагающего около вагона часового, громко сказал:

— Да, конечно, это катастрофа.

Глава двадцатая

1

Светило январское солнце.

По таежным просторам Сибири, в людской крови по снегам, шел всего седьмой день нового тысяча девятьсот двадцатого года, наступившего при торжественном блеске звездного горения. При безветрии шел седьмой день, он с одинаковым прихватом студил на дорогах и бездорожье в одинаковых солдатских шинелях победителей и побежденных…

2

Село за оврагом возле станции Бирюсинск.

Среди берез в ограде сельской церкви утонула в сугробных наметах избушка сторожа деда Адриана, и только горшок на трубе напоминал о ее существовании.

Сугробы в стежках заячьих, а то волчьих следов, а перед избушкой в людских и конских, замусорены сеном. Стоят кошевы и сани с поклажей, а возле них лошади, прикрытые от стужи одеялами…

Потолок в избушке низко и косо нависал над горницей с пузатой печкой. Он весь увешан пучками сушеной мяты и хмеля. Печь давно не беленная, в трещинах со знаткими и извилистыми тропками тараканьих путей.

В переднем углу за пучками колосьев медная икона-складень, поставлена на божницу еще до того, как дед Адриан заступил в караул при церкви. Невелика горница. От окна к двери шагов семь, а в ширину того меньше.

В углу, возле двери, наставлены некрашеные, посеревшие могильные кресты. Рядом с ними к стене прибит медный умывальник, а под ним деревянная бадья.

На лавке у двери чемоданы и сундучки, а около них на узлах и подушках Кира Николаевна Блаженова, и не лежит у ее ног привычная борзая. Пала в пути от холода.

Дама в трауре. Смерть епископа Виктора потрясла ее. Перестал внезапно жить человек, кому была отдана ее первая девичья любовь. Смерть пришибла ее. Веко полуприкрыло левый глаз, a в пальцах рук не стало гибкости. Но лицо Блаженовой не утеряло прежнего выражения, и разве стали чуть резче морщинки.

В умывальник утром налили воду, сочась из него, она щелкает каплями в бадье, и, как бы считая капли, в такт щелчков вздрагивает у Блаженовой веко левого глаза.

Марфа Спиридоновна Дурыгина в накинутом на плечи пуховом платке грызет за столом кедровые орехи.

На лежанке у печи, укрытая стеганым одеялом, вдова Лабинского Лариса Сергеевна. Лабинская читала. Сейчас, положив раскрытую книгу на грудь, она, задумавшись, смотрит на блески инея на промерзших стеклах окна. От солнца иней золотистый, весь истыканный иголочками.

У окна штабс-капитан Голубкин, приручивший к себе молодую женщину, внезапно овдовевшую от выстрела полковника Несмелова. Голубкин в штатском костюме. Оказалось, что по комплекции он одинаков с покойным Лабинским. Непривычка к новой одежде сковывает офицера. Голубкин заботливо бережет судьбу Ларисы Сергеевны. И он почти уверен, что около нее совьет себе семейное гнездо.

По горнице в растоптанных валенках, в военной форме, но уже без погон вольноопределяющегося шагает Вишневецкий. Он отпустил бороду. Она у него богатая по волосу, но с прошвой густой седины.