И время и место: Историко-филологический сборник к шестидесятилетию Александра Львовича Осповата - Сборник статей

Его Сиятельству Графу А. X. Бенкендорфу.

<Граф А.Х. Бенкендорф – Н.А. Кашинцеву

(отпуск исходящего письма),

№ 499.

Камер-Юнкеру

Кашинцову

№ 1339.

14. Марта 1840.

Собрав по сообщенным мне Вами слухам насчет назначения Профессора Погодина наставникам к Их Императорским Высочествам справки, я удостоверился, что о таковом назначении не было и предположения.

Уведомляя о сем Вас, М. Г., покорнейше прошу Вас узнать и сообщить мне, из какого источника разнеслись означенные слухи.

С соверш. почт, и пред. и. ч. б.

Вашим, М. Г.

Подпис. Гр. Бенкендорф

Верно: А. Галлер

Полный текст заведенного в III Отделении дела мы привели, разумеется, не ради малоаппетитного фабулезного эпизода, вызвавшего приступ археографического академизма у первого публикатора12. (Здесь мало нового: семью годами позже доноситель украсил этим же анекдотом – почти в тех же выражениях – другое сочинение, в пушкинской своей части давно напечатанное13.) И не ради некоторых мелких (хотя и небезынтересных) подробностей. Главное не в этом. Чтение доноса в отрывках создавало ощущение необязательного курьезного бреда, порожденного не очень образованным и не очень осведомленным человеком. Полный текст, вполне подкрепляя представление о личности автора, заставляет переменить взгляд на самое произведение, в котором теперь видно достаточно сконцентрированное авторское усилие, заметны цельность и целенаправленность концепции. Сообщены все известные сочинителю слухи (то, что известно ему не слишком много, – это другой вопрос), из многочисленных недоброжелателей Погодина тщательно отобраны те, кто способен вызвать доверие у адресата (Л.М. Цынский, М.Т. Каченовский, Н.А. Полевой), и на них даны ссылки как на потенциальные источники дополнительных сведений. Если начальство последует этим рекомендациям и обратится к указанным источникам, на Погодина гарантированно прольются дополнительные ушаты грязи, подтверждая и расцвечивая данные доноса. Перед нами вовсе не бред, а обстоятельно подготовленная атака. Что же касается некоторой бессвязной мозаичности изложения, то ею отмечены все написанные по служебной надобности тексты Н.А. Кашинцева, и это стилистическое своеобразие нисколько не мешало (если не помогало) их высокой востребованности на протяжении нескольких десятилетий14. Если бы творчество Кашинцева не устраивало начальников III Отделения, вряд ли бы одно только родство с Л.В. Дубельтом позволило ему столько лет занимать пост наблюдателя за периодическими изданиями в Москве15 – при всей стесненности штатов тайной полиции не справившемуся с работой родственнику можно было бы подыскать более спокойные занятия в более спокойном месте.

Через три года после рассматриваемого доноса на Погодина Кашинцеву самому довелось стать фигурантом разоблачительного донесения, излившегося из сердца И.В. Шервуда-Верного: «В Москве в окружном управлении корпуса жандармов всевозможные сделки делаются чрез адъютанта генерала Перфильева отличного афериста Волковского и чиновника Кашинцова, отношения Московского обер-полицмейстера Цынского с этими гг. слишком подозрительны, и действия их слиты, судя по действиям корпуса жандармов в двух столицах <…>». На эти обвинения Дубельт отозвался следующим образом: «На адъютанта Волковского действительно поступали жалобы, как на человека, занимающегося разными оборотами и не всегда честным образом, и за это он еще в декабре 1842 года удален из корпуса жандармов. Что же касается до Кашинцова, то сей чиновник находится в Москве только для надзора за выходящими там периодическими изданиями… и по самому значению своему не может иметь никакого влияния..»16 Заботливый Дубельт здесь явно принижает возможности своего подчиненного. Кашинцеву удавались достаточно сложные интриги. Например, он чрезвычайно ловко доставил деятельное покровительство гр. А.Х. Бенкендорфа своему приятелю Н.А. Полевому, бывшему в это время опальным издателем запрещенного журнала (в нужный момент вынул из портфеля и представил шефу благонамеренную статью гонимого журналиста, блестяще предугадав, что о том пойдет речь)17. В другой раз Кашинцев сумел организовать бумагу за подписью Бенкендорфа, решающую в пользу его очередного протеже одну долгую тяжбу, по которой к тому времени руководство III Отделения уже успело принять противоположное решение18. Да и покинув в 1850 году тайную полицию19, Кашинцев подтвердил, что секретные агенты бывшими не бывают: через него по-прежнему можно было решать вопросы в III Отделении20.

Н.А. Кашинцев называет свой донос «несвязной писулькой». Меж тем странная повествовательная логика нередко являлась лишь внешним проявлением стоящей перед автором необходимости, по собственным своим обстоятельствам, сказать нечто прямо к предмету сообщения не относящееся. В 1847 году, после открытия в Киеве Кирилло-Мефодиевского общества, Кашинцев получил от работодателя «заказ» на славянофилов: «обратить на сих людей особенное внимание и подробно донести для доклада его сиятельству, как о каждом из московских ученых и писателей, преданных славянству, так и о том, не соединяют ли они свои занятия с какими-либо политическими идеями»21. В потоке последовавших из Москвы донесений было и такое: «.. по славянофильству и как любителя древностей, говорят, Погодина посещают раскольники, что и вероятно, ибо есть давно уже слух об здешних славянофилах, что следуют древнему обычаю, сходятся на площади для прения о вере с начетчиками книг – раскольниками и толковали с ними в разных местах Федор Глинка, Хомяков и Аксаков и будто даже в костюме славянском; но как бывший обер-полицмейстер Цынский это только послышал, то толкователи и расточились и более в этих костюмах их не видали, а то бы Цынский их засадил под тем видом, что их будто счел за простолюдинов, ибо и в голову не может прийти, чтоб дворяне так были одеты»22. «Слухи устраивают некий „театр абсурда“», – восклицает современный исследователь В.А. Кошелев, познакомившись с этим сообщением23. Но Кашинцеву нет дела ни до сложных отношений Погодина и Глинки со славянофильством, ни до прочих подробностей. Ему необходимо сделать важный ход в очередной своей многоходовой комбинации – обратить внимание начальства на томящегося в отставке блестящего профессионала, владеющего оригинальными методиками и неустанно пекущегося о благе, и тем подготовить аудиторию к слезной мольбе по обер-полицмейстерскому поводу, долженствующей прозвучать в следующем году: «Батюшка, уладьте, чтобы Лужина хоть егермейстером сделали, но дайте на это место человека достойного: Ведь Лужина просто презирают…»24 То есть весь бессвязный лепет, неприятно поразивший В.А. Кошелева, переводится на русский язык очень просто: это просьба помочь вернуться Л.М. Цынскому, при котором взаимодействие московских силовых структур было исполнено высокой гармонии (не укрывшейся, как мы видели, от бдительного ока Шервуда-Верного).

Творческий метод Н.А. Кашинцева не позволяет искать в его сочинениях точного описания событий, но факт разговора о событии (пусть небывалом), факт слуха (пусть фантастического) передается им с надлежащей тщательностью. И существование слуха об определении Погодина в наставники к царским детям представляется нам вполне достоверным. Более того, было бы странно, если б подобный слух не возник. Еще в 1831 году Погодин сетовал, что его не приглашают в учителя к Наследнику, и обижался на Жуковского: «Не может сказать: вот кто имеет лучшее понятие об Истории, и кто должен учить Великаго Князя. Ну что же это за слабый характер» (III, 346–347). В 1837 году, по случаю прибытия Наследника в Москву, Погодин написал для него записку «О Москве» и напечатал ее в «Московских ведомостях»; Наследник побывал на лекции Погодина в Университете, а Погодин стал писать для него письма по русской истории (V, 1-11)25.

В середине 20-х годов Н.А. Кашинцев успел послужить чиновником особых поручений при А.Д. Балашове26 (некогда министре полиции Александра I). Эту службу мы вполне можем приравнять к окончанию полицейской академии. Мемуарист, находившийся при Балашове примерно в это же время, рассказывает, что последний «бывал весь в тайнах своего правления и предпочтения полицейского, тут у него нередко выходил на сцену даже Фуше с его проказами наполеоновскими; а подле Фуше становился Талейран с его взглядами на дело высокой полиции дипломатической, а еще полицейские выдумки и розыски англичан, или надумчивость немцев, словом то тех, то других народов, всякие полезные заметки во всех их видах бывалых и настоящих. Повторю: Балашев читал лекции ежедневно и сколько было тут любопытного! Не могу сказать, чтобы все наши полицейские служаки его понимали… Для них я нередко должен был действовать как словарь объяснительный!»27. Возможно, Кашинцев и использовал изысканный балашовский арсенал на службе III Отделению, но современники (для которых должность Кашинцева, разумеется, секрета не составляла) замечали лишь самые расхожие приемы. «Недавно провел я любопытных полтора часа в разговоре с Филаретом, – рассказывал в письме А.И. Тургенев, – но подслушивал нас Кашинцов, и я уверен, что перетолкует черт знает как»28. Трудно сказать, что именно означает смежность имен Погодина и Кашинцева, оказавшихся рядом в записной книжке Лермонтова, – бросившуюся в глаза поэту неразлучность московского наблюдателя и объекта наблюдения29 или же утечку из компетентных органов сведений о рассматриваемом нами доносе30. Мы, пожалуй, склоняемся к первому варианту, хотя утечки, безусловно, случались. Например, не исключено, что, несмотря на просьбу автора изорвать изучаемую нами бумагу, «чтоб этого как-нибудь не узнал Жуковский», последний все же получил некоторое представление о ее содержании. Когда через год Погодин поместил в «Москвитянине» описание обеда, данного москвичами Жуковскому, сила гнева поэта была, как нам кажется, не совсем сообразна с тяжестью проступка журналиста: «.. Статья ваша для меня весьма неприятна. Во-первых, в ней нет истины: меня здесь на руках не носят, никто не дает мне ни обедов, ни вечеров; я приехал сюда для своих родных и весьма мало разъезжаю. Зачем же представлен я таким жадным посетителем обедов и балов?» (VI, 21). Создается впечатление, что Жуковскому вспомнилась версия, согласно которой им в древней столице неустанно манипулируют, а он «обманывается по чистой душе своей делаемыми ему в Москве угощениями».