Искры гаснущих жил - Карина Демина

Кейрен высунул ладонь меж прутьев. Живое железо проступило над ранкой, стягивая края.

— Вот как оно… — Таннис смотрела на капельки, которые застывали, превращаясь в кожу. Минута, и от крысиного укуса не осталось следа. — А я прижигала…

Она стояла, взъерошенная, теплая со сна и терла щеку, не зная, что еще сказать.

— Больно было?

— Больно, — Таннис почесала левую ступню о ногу, на ней были вязаные носки из грубой шерсти, такие же, как на Кейрене. Шерсть кололась, и кожа зудела. — Но если не прижечь, то скопытиться можно. На крысах много всякой заразы.

Она вернулась к шкафу и убрала мешочек.

— Есть будешь?

— Буду, — согласился Кейрен.

Из шкафа появилась черная, заросшая копотью, решетка, которую Таннис закрепила над углями.

— Войтех учил готовить на костре. Овсянку?

— Как хочешь.

— Тогда овсянку. Честно говоря, повар из меня дерьмовый, это даже мамаша признавала, руки кривые. Поэтому извини, если что…

— Уже утро?

— А фиг его знает. Может, и утро. Какая разница?

— Никакой, — согласился Кейрен.

Таннис достала котелок, такой же черный, закопченный, как и решетка. Кейрен надеялся, что хотя бы внутри котелок чист, и завтраком его не отравят. Плеснув воды, Таннис поставила котелок на решетку.

— Вообще я овсянку не люблю, — призналась она. — Но мамаша ее готовит постоянно… готовила.

Эта оговорка заставила Кейрена замереть.

— Ты ведь всерьез вчера говорил? — она ворошила угли, поднимая тучи белого пепла.

— Да.

— Если я тебе помогу, то…

— Я заплачу тебе за помощь столько, сколько ты попросишь.

— Рискуешь, — Таннис усмехнулась, вот только как-то нерадостно. — Я ж и десять тысяч фунтов запросить могу…

— Мой род вполне способен выдержать подобные траты. Хотя я надеюсь, что ты проявишь благоразумие.

Пепел летел в котелок, но Таннис данное обстоятельство не смущало, она и вовсе словно забыла о том, что собиралась готовить завтрак. Таннис сидела на скамеечке, подтянув ноги и сгорбившись. Волосы ее падали на лицо, и выражение его было одновременно и растерянным, и упрямым.

— Оставь свои деньги себе.

— Отказываешься?

— Ты славный, — она потерла шею, на которую опустился серый лепесток пепла. — И наверное, привык, что если хорошо заплатить, то… много мне радости будет с этих денег на каторге?

Кейрен молчал.

— Я ведь тебе на пару лет наговорила, верно?

Он кивнул.

— И даже если на прошлых грешках крест поставить, то нынешние… меня ищут.

— Полиция?

— И полиция тоже. Найдут они — повесят. Найдут… не они — прирежут. В лучшем случае, просто прирежут.

Вода закипела, выплеснулась за края котелка, и разозленное пламя плюнуло искрами. Таннис же, сыпанув в воду щепоть крупной каменистой соли, встала.

— Из-за того, что ты провалила задание?

— Да нет. Грент, сволочь, давно меня на расход подписал, — она вернулась с холщовым мешком. — И вашим сдал, чтоб было на кого собак повесить.

Таннис сыпала крупу горстями, и часть летела на угли, сгорала, распространяя по залу невыносимую вонь. Кейрен, которому казалось, что к местным запахам он привык, зажал нос пальцами.

— Это не овсянка… не знаю, что, но не овсянка.

— Да нет, она вроде, — Таннис раскрыла мешок и заглянула внутрь, принюхалась и пожала плечами. — Могу масла добавить, вкуснее будет…

В то, что серую клейкую массу, в которой с трудом проворачивался черпак, в принципе можно сделать съедобной, Кейрен сомневался. Содержимое котелка уже не булькало, но шипело, и запах гари усиливался.

— Проклятье! — Таннис схватилась за ручку ладонью и тут же выпустила, сгорбилась, прижимая руку к животу. — Да что это такое…

— Дай сюда.

Она трясла рукой, упрямо поджав губы.

— Сюда дай.

Кейрен нащупал флягу, в которой уже был не ром — вода. И когда Таннис все же решилась сунуть руку меж прутьев, крепко сжал запястье. Отвернув крышку зубами, плеснул водой на белый рубец ожога.

— Терпи.

Терпела. Смотрела исподлобья, дышала мелко, часто, и по виску ползла капля пота, которую хотелось смахнуть. И вообще желания были странными.

Обнять ее.

И зарыться носом в волосы, стоять, вдыхая терпкий пряный аромат, от которого голова идет кругом. Не отпускать. Утешить.

И Кейрен, наклонившись, легонько подул на ладонь.

— Зачем?

— Просто так.

Мама дула на его ссадины, и боль отступала.

А ладони у Таннис узкие, с кожей жесткой, с трещинами и бляшками застарелых мозолей. Вот старый шрам между пальцами, белая нить, которую тянет смахнуть. И Кейрен, не устояв перед искушением, касается шрама губами. От рук пахнет дымом и паленой кашей.

— Прекрати.

Вид у нее растерянный. И одновременно с этим — несчастный.

— Пожалуйста.

Позже, когда изучит эту руку. Длинные сильные пальцы, ногти ребристые, криво обрезаны, а то и вовсе не обрезаны. Еще один шрам… и не один.

— Откуда?

Таннис больше не пытается руку забрать.

— Да… не помню уже.

Она краснеет, и краска заливает шею, вспыхивают щеки, уши становятся вовсе пунцовыми. А ресницы дрожат, словно Таннис изо всех сил сдерживает слезы.

— Все хорошо?

У нее получается выдержать взгляд.

— Дерьмово все, — отвечает Таннис. — Ты себе не представляешь, до чего все дерьмово.

— Не представляю, — Кейрен выпустил руку. — Расскажи.

Ночь прошла, а легче не стало.

Муторно.

Как в тот день, когда Войтеха повесили… обычный ведь день. Весенний. Солнечный даже. Таннис, выбравшись из убежища у старой колокольни, щурилась и терла слезящиеся глаза. Домой кралась, и лишь оказавшись в безопасной тишине подъезда, выдохнула с облегчением. По лестнице бежала. И дверь толкнула, а та отворилась беззвучно…

…мамаша встретила пощечиной. А потом, не сказав ни слова, за ремень взялась. Била по рукам, по плечам, по ребрам, на которых вспухали красные следы. Молча била. Остервенело. И Таннис, сжавшись в комок, прикрыв голову руками, терпела. А потом мамаша отбросила ремень и, обняв, разрыдалась. Она цеплялась за Танни, трогала щеки, шею, растрепанные грязные волосы, плечи…

— Дурочка, — шептала, — дурочка моя… в кого ты пошла такая только?

И от этих ее причитаний стало по-настоящему страшно.

Неужели приходили?

— Где ты была? — мамаша дернула за волосы, но не сильно, ее ярость уже догорела, сменившись жалостью. — Бестолковая…

Какая есть.

— Успокойся, — мамаша поднялась и заставила Таннис встать. — Никто тебя не ищет. Молчит твой…

Это было если не чудом, то почти.