Портреты Смутного времени - Александр Широкорад

Потом заговорщики зачитали грамоту, написанную ко всему миру из московских полков: «Князя Василья Шуйского одною Москвою выбрали на царство, а иные города того не ведают, и князь Василий Шуйский нам на царстве не люб и для него кровь льется и земля не умирится: чтоб нам выбрать на его место другого царя?» На что Гермоген сказал: «До сих пор Москве ни Новгород, ни Казань, ни Астрахань, ни Псков и ни которые города не указывали, а указывала Москва всем городам. Государь царь и великий князь Василий Иванович возлюблен и избран и поставлен богом и всеми русскими властями и московскими боярами и вами дворянами, всякими людьми всех чинов и всеми православными христианами».

Сказав это, Гермоген демонстративно отправился на свое подворье. Он сделал свое дело. Пререкания мятежников с патриархом дали возможность Шуйскому срочно подтянуть стрельцов и немцев к своему дворцу. И когда мятежники потребовали царя, тот вышел на крыльцо и закричал: «Зачем вы, клятвопреступники, ворвались ко мне с такою наглостью? Если хотите убить меня, то я готов, но свести меня с престола без бояр и всей земли вы не можете».

Но заговорщиков смутила не сия грозная речь, как писал С. М. Соловьев, а сотни пищалей и мушкетов, направленных на толпу. Хватило бы ума у Сунбулова и Гагарина подтащить хоть пару пушек, то картечь бы быстро решила исход переговоров. Но ни кромвелей, ни бонапартов среди заговорщиков не оказалось. Они просто спокойно разошлись по домам, поругивая «шубника», стрельцов и нехристей немецких.

На следующий день Сунбулов, Гагарин, Грязной и около трехсот их сообщников спокойно отправились в Тушино, а Василий Васильевич Голицын как ни в чем не бывало заявился в Боярскую думу.

Гермоген был взбешен и в гневе отправил две грамоты в Тушино. Первая грамота была адресована тем, кто ушел к Лжедмитрию II после 17 февраля, а вторая к тем, кто оказался в Тушине еще раньше.

Обе грамоты написаны, на первый взгляд, весьма эффектно, но при внимательном рассмотрении это не более чем набор слов, в котором нет ни реальных угроз, ни реальных предостережений. В игре с самозванцами ни у Шуйского, ни у Годунова не было козырей.

Отметим еще один любопытный момент — в обеих грамотах нет персоналий, то есть никто не упомянут поименно, кроме Филарета, да и то вскользь. Не только в этих грамотах, но и в других документах Гермоген обличает тушинского царя, но старательно обходит тушинского патриарха. Это дало повод дальнейшим официальным историкам говорить, будто Гермоген понимал, что Филарет содержится в Тушине силой, что его заставляют подписывать патриаршьи грамоты, составленные другими людьми, и т. д. На самом деле и царь, и патриарх от лазутчиков и перебежчиков досконально знали обо всем, что делается в тушинском лагере. Гермоген не обольщался насчет роли патриарха Филарета, но, будучи умным политиком, понимал, что нападки на Филарета и других Романовых могут лишь повредить делу Шуйского.

В Тушине на грамоты Гермогена никто просто не обратил внимания. На переходах дворян и служилых людей из Тушина в Москву и обратно они никак не отразились. Интенсивность переходов зависела от жалований царя Василия и самозванца, цен на продовольствие в Москве и Тушине и многих других факторов, среди которых мнение патриарха Гермогена если не отсутствовало вовсе, то было на последнем месте.

Смерть Скопина-Шуйского и поражение у Клушина лишило Василия Шуйского последних сторонников. Царь в ходе бескровного переворота 17 июля 1610 года был попросту сведен с престола. Гермоген делал все, что мог, чтобы оставить царя Василия на престоле, но теперь его никто и слушать не хотел.

Через два дня свергнутый царь был насильственно пострижен в монахи. Гермоген немедленно заявил, что насильственный постриг не имеет силы, и назвал монахом князя Василия Тюфякина, который произносил за Шуйского монашеские обеты.

После переворота власть в Москве оказалась в руках семибоярщины, или, как писалось в грамотах, «князя Мстиславского со товарищами». Заметим, что ранее в аналогичных ситуациях, как, например, после кончины царя Федора Иоанновича, правителями Москвы впервые назвали бояр, а не патриарха со Священным собором.

Власть семибоярщины юридически не была легитимной, а фактически висела на волоске. В Можайске с польским войском и отрядами русских ратников, присягнувших королевичу Владиславу, стоял гетман Жолкевский, а в селе Коломенском с «воровским» войском — Лжедмитрий II.

Гермоген предложил семибоярщине выбрать царя среди московской знати. Сразу же всплыли две кандидатуры: Василий Васильевич Голицын и четырнадцатилетний Михаил Романов. В принципе, патриарх был согласен на обоих претендентов. Но глава семибоярщины Федор Иванович Мстиславский заявил, что сам не хочет быть царем, но и не хочет видеть на престоле никого равного себе по знатности. Под знатностью он подразумевал совокупность происхождения (он был Гедиминович) и должностей и званий, которые имели его предки у московских правителей.

Отказ Мстиславского от престола не был ни ломаньем, ни данью московским традициям. Федор Иванович явно не хотел повторять судьбу «принца крови» Василия Шуйского, который в 1606 году имел куда большую популярность в стране и большую легитимность, чем Гедиминович Мстиславский, а главное, ситуация в стране была на порядок стабильнее. Да и Мстиславский во многих аспектах проигрывал Гедиминовичу В. В. Голицыну. К тому же Мстиславский хоть и был женат дважды (на Ульяне, умершей в 1586 году, и на Домне Михайловне Темкиной-Ростовской, пережившей мужа на шесть лет и умершей в 1630 году), но потомства не имел. Не имели потомства и его ближайшие родственники. Со смертью Федора Ивановича род Мстиславских пресекся. Так что в случае избрания Мстиславского на престол надо было сразу готовиться к новому династическому кризису. Зато в случае избрания королевича Владислава Мстиславский мог стать регентом, то есть фактическим правителем государства при малолетнем царе, который даже не знал русского языка.

Ф. И. Мстиславский тайно вступил в сношения с гетманом Жолкевским. 20 июля 1610 года польское войско выступило из Можайска к Москве.

Гермоген всеми силами противился избранию Владислава, не без оснований видя в этом угрозу самому существованию православной церкви. С ведома патриарха, но без его подписи пошла по городам грамота, направленная против избрания Владислава: «Видя меж православных христиан междоусобие, польские и литовские люди пошли в землю государства Московского и многую христианскую кровь пролили, и церкви божии и монастыри разорили, и образам божиим поругаются, и хотят православную христианскую веру в латинскую превратити. И ныне польский и литовский король стоит под Смоленском, а гетман Жолкевский... в Можайске, а иные литовские люди и русские воры пришли с вором под Москву и стали в Коломенском. А хотят литовские люди, по ссылке с гетманом Жолкевским, государством Московским завладеть и православную христианскую веру разорить, а свою латинскую веру учинить».

Наконец, и сам патриарх тряхнул стариной, вышел на Лобное место и начал уговаривать народ избрать на престол православного человека. Гермоген стращал народ примерами из древней и новой истории: «Помните, православные христиане, что Карл в великом Риме сделал!» Но народу было не до Карла и не до великого Рима, а современник по этому поводу отметил: «Все люди посмеялись, заткнули уши чувственные и разумные и разошлись».

Тушинский патриарх Филарет, попытавшийся бежать в Польшу, но силой возвращенный в Москву, тоже полез на Лобное место и обратился к людям: «Не прельщайтесь, мне самому подлинно известно королевское злое умышленье над Московским государством: хочет он им с сыном завладеть и нашу истинную христианскую веру разорить, а свою латинскую утвердить».

Естественно, что народ и это увещевание оставил без внимания. Замечу, что Филарет в отличие от Гермогена действовал корыстно и лицемерно. Он параллельно вел агитацию и за своего сына Михаила, и за королевича Владислава, в зависимости от ситуации и компании, в которой он находился.

В августе 1610 года большинству жителей Москвы, от бояр до посадских, представлялась единственная альтернатива: Тушинский вор или королевич. А всякие разговоры об избрании на престол третьего лица казались бредом. Да и кого мог предложить патриарх в цари? Честолюбивого и беспринципного, а вдобавок и глупого князя В. В. Голицына? Или четырнадцатилетнего подростка Михаила с его тушинской родней? Надо сказать честно, не только семибоярщина, но и большинство жителей Москвы желали Владислава. И в чем-то их можно было понять: утопающий хватается за соломинку. В такой ситуации Гермогену ничего не оставалось делать, как уступить.

27 августа 1610 года на полдороге между Тушином и Москвой состоялась торжественная присяга москвичей королевичу Владиславу. В первый день присягнули десять тысяч человек, а гетман Жолкевский, со своей стороны, от имени Владислава присягнул в соблюдении договора. На следующий день присягали уже в Москве, в Успенском соборе Кремля в присутствии Гермогена. Туда пришли русские тушинцы, прибывшие под Москву с Жолкевским: Михаил Салтыков, князь Мосальский и другие. Когда они подошли для благословения к патриарху, тот сказал им грозно: «Если вы пришли правдою, а не лестию, и в вашем умысле не будет нарушения православной вере, то будь на вас благословение от всего вселенского собора и от меня грешного, если же вы пришли с лестию, с злым умыслом против веры, то будьте прокляты». Салтыков со слезами на глазах стал уверять Гермогена, что будет у них истинный государь, и патриарх благословил его. Но на Михаила Молчанова Гермоген закричал: «Окаянный еретик! Тебе не след быть в церкви», — и велел немедленно выгнать его.