Тадзимас - Владимир Алейников

«Под дождь, как под душ для души», – писала в шестьдесят шестом году Наташа Горбаневская.

– Я сплю, как бог. Под душ, на отмыванье своей души, через жару бегу, – тремя годами раньше, в шестьдесят третьем, писал еще в Кривом Роге я.

Бывают вот такие совпадения. Вспоминается вдруг такое вот, когда под дождевой, в данном случае – последождевой, водопадик с ветвей угодишь.

Мы с Генрихом вышли на набережную. Прогулялись у моря. Потом я отправился домой. Друг Ишка там ждал меня. Шел я по звенящей ручьями улице, поднимался в гору и думал. Ну и публика, действительно! Это Волошин-то – не мистик? А кто же он такой? Дом его – точно посреди залива. Слева, на горе Кучук-Енышары, его могила. Справа – изваянный самой природой, абсолютно верный, профиль его. А сам дом? А обстановка в нем? Атмосфера? Аура? Дух? А все без исключения писания Волошина? А его невероятные для человека поступки, даже подвиги? В семье Арендтов еще со времен гражданской войны в Крыму Волошин – домашнее божество. Он спас, вырвал из лап чекистов их родственницу, известного в Симферополе врача. Он спас от смерти генерала Маркса. И – как он это сделал! Молитвой. За врагов. Он вообще очень многих выручил, спас. «Макс был знающий», – утверждала Цветаева. И он действительно видел – в одной Цветаевой – сразу нескольких поэтов. Таков потенциал у нее был. И он видел это – еще в ту пору, когда была она совсем молоденькой. Знал. Здесь, в Крыму, он предсказал юному Владимиру Набокову великое будущее. Здесь, в своем Крыму, в своем Коктебеле, он совершал поистине чудеса. Здесь он был на месте. Был – гений места.

Покойный Борис Корчин, коренной коктебелец, рассказывал: еще в детстве, поскольку его мать убиралась у Волошиных, частенько и он в их доме бывал. И всегда, при таком умении Волошина общаться с людьми, бросалась в глаза, поражала людей его непохожесть, выделенность – из других, из прочих. Избранность. Призванность. Что-то в нем уж точно было – особенное. Вспоминал Корчин: зима, снегу намело, холодно. Море возле волошинского дома тяжело ворочается, плещет прибоем по промерзнувшему песку, на котором поблескивают, вперемешку с ледышками, камешки-самоцветы. Собаки и те нос на улицу не кажут, прячутся. Ветер воет, норд-ост. А Волошин выходит вдруг из дому, плотный, крупный, и не такой уж высокий с виду, а кажется большим, этаким монументальным. Идет, в тулупе, наброшенном прямо на голое тело, к воде. Сбросит на песок тулуп – и в море. Окунется, поплавает. Мальчик смотрит на это, вытаращив глаза. Редкое зрелище, да еще в зимнюю пору. А Волошин выйдет на берег, невозмутимо, спокойно, без всякой дрожи, накинет на плечи тулуп – да и домой к себе, неторопливо, будто вокруг лето, а не зима, идет. И весь, ну весь – особенный. Как из сказки. Прямо светится весь. И всегда он такой был. Будто свет от него исходил.

Я шел домой и вспоминал стихи Волошина. Вот уж кто был человеком самиздата! Вот уж кто отчетливо понимал все значение самиздата – для всей страны, для людей, живущих под гнетом, но жаждущих подлинного, свободного чтения, любящих и знающих своих поэтов. Я вспоминал, что именно благодаря ему живу я сейчас в Коктебеле. Это ли не мистика? Это ли не поддержка Волошина, не помощь Волошина? Я вспоминал его жизнь – и его позицию в жизни – особенно важную для меня в наш, теперешний, уже затянувшийся период междувременья. В его Доме-музее слышал я однажды волошинскую запись. И хорошо запомнил голос его: звук, тон, ритм, интонации. Я шел домой и снова слышал его, светящийся, светоносный, словно материализовавшийся здесь, в Коктебеле самом, в его пейзажах, в его приметах, несколько приподнятый голос: – Войди, мой гость, стряхни житейский прах и плесень дум у моего порога… Со дна веков тебя приветит строго огромный лик царицы Таиах. Мой кров – убог. И времена – суровы. Но полки книг возносятся стеной. Тут по ночам беседуют со мной историки, поэты, богословы. И здесь их голос, властный, как орган, глухую речь и самый тихий шепот не заглушит ни южный ураган, ни грохот волн, ни Понта мрачный ропот. Мои ж уста давно замкнуты… Пусть! Почетней быть твердимым наизусть и списываться тайно и украдкой, при жизни быть не книгой, а тетрадкой. И ты, и я – мы все имели честь «мир посетить в минуты роковые» и стать грустней и зорче, чем мы есть. Я не изгой, а пасынок России и в эти дни – немой ее укор. Я сам избрал пустынный сей затвор землею добровольного изгнанья, чтоб в годы лжи, падений и разрух в уединеньи выплавить свой дух и выстрадать великое познанье. Пойми простой урок моей земли: как Греция и Генуя прошли, так минет все – Европа и Россия. Гражданских смут горючая стихия развеется… Расставит новый век в житейских заводях иные мрежи… Ветшают дни, проходит человек, но небо и земля – извечно те же. Поэтому живи текущим днем. Благослови свой синий окоем. Будь прост, как ветр, неистощим, как море, и памятью насыщен, как земля. Люби далекий парус корабля и песню волн, шумящих на просторе. Весь трепет жизни всех веков и рас живет в тебе. Всегда. Теперь. Сейчас.

В двадцать пятом году написано это стихотворение – «Дом поэта». А вдумаешься в него – будто недавно, только что написано. Теперь. Сейчас. Но и – всегда. Что значит и – навсегда.

Я вернулся в дом. Взял с собой уже соскучившегося по мне друга Ишку – да и отправился с ним на море. Побродили мы с Ишастиком-Ивасиком под Киловой горкой, у воды. Присели на привозной щебенке, которой завален берег нынче и которую с неизменным упорством, как нечто чужеродное, каждую зиму выбрасывает море – подальше, как можно дальше от воды, от песка, от проглядывающих снизу, настоящих, камешков коктебельских. Неподалеку от нас, небольшими группами, сидели на берегу спокойные, никого не боящиеся чайки. Недавняя облачная пелена в небе сменилась чистой, просветленной лазурью. Вдосталь света было в мире – и дух Коктебеля был, как и всегда, жив. Я вспомнил уже свое, написанное в июне восьмидесятого года и посвященное памяти Волошина, стихотворение.

– …И, раздувая паруса, уносит ветер безутешный с неумолимостью поспешной береговые голоса.

Налетевший внезапно ветер, свежий, вспенивший небольшие, но упругие волны, широким крылом взмахнувший с моря бриз, – действительно унес чьи-то посторонние, диссонирующие с общим состоянием в природе, чужеродные голоса, будто сдул их с берега. И остались передо мною – только чистое небо, да открытое взглядам, привольно, раскованно плещущее всею массой соленой, зеленой воды своей по песку и камням, вдохновенно поющее море, да вот эта, пустынная, глинистая, вся в рубцах и шрамах, морщинистая, холмистая, полынная, родная, седая киммерийская земля.

И вот сегодня – такой особенный, столь тесно связанный с Волошиным, огромный, жаркий, августовский день. Да еще и затмение. Вовсе не приложение к нему. И не дополнение. Но – соединение. Двух фактов, двух событий – в одном, в едином дне. Сближение. Для одних – странное, для других – закономерное. Совпадение. Конечно же, не случайное. Попадание – в некий центр всеобщего действа – для чего-то куда более серьезного и значительного, нежели само это действо. Чего-то извне, пришедшего сюда – и знающего, что к чему, со своим собственным, своим особенным знанием о мироздании и человеке. Чего-то – или кого-то. Ведающего. Вхождение – в магический круг, очерченный временем. Или чьим-то именем. В мистический волошинский круг. Ну и денек! С гостевым билетом – прямиком во вселенную. С нежданным правом на участие в невиданном миракле. С неслыханной доселе возможностью – быть очевидцем, быть свидетелем таинства. С правом голоса, своего собственного, каков уж есть он, голоса, чтобы сказать об этом, насколько уж сил и слов хватит, как уж сумеешь, но – сказать. Потом.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});