Эпох скрещенье… Русская проза второй половины ХХ — начала ХХI в. - Ольга Владимировна Богданова

(c. 17).

По Терцу — иронисту, «старые, или, как их часто называют, критические реалисты <…> — Бальзак, Лев Толстой, Чехов — правдиво изображали жизнь, как она есть. Но они не знали гениального учения Маркса, не могли предвидеть грядущих побед социализма и уж во всяком случае не имели понятия о реальных и конкретных путях к этим победам. Социалистический же реалист вооружен учением Маркса, обогащен опытом борьбы и побед, вдохновлен неослабным вниманием своего друга и наставника — коммунистической партии» (c. 4–5). Потому, по Терцу, социалистический реализм — «самое целенаправленное искусство современности» (c. 5), «насквозь телеологичное» (c. 6), ибо его конечная цель — «коммунизм, известный в юном возрасте под именем социализма» (c. 6). Соцреалисты «бессильны устоять перед чарующей красотой коммунизма» (c. 9).

Ироническое видение Терца всякое движение в мире, все процессы эволюции — в быту и в бытии — включает в «триумфальное шествие к коммунизму»: «Первобытнообщинный строй нужен для того, чтобы из него вышел рабовладельческий строй; рабовладельческий строй нужен для того, чтобы появился феодализм; феодализм нам необходим, чтобы начался капитализм; капитализм же необходим, чтобы возник коммунизм…» (c. 10).

На пути достижения некоего идеала, несомненно, стоит искусство, литература. Терц остроумно — двусмысленно цитирует знаменитое Постановление ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград»: «Сила советской литературы, самой передовой литературы в мире, состоит в том, что она является литературой, у которой нет и не может быть других интересов, кроме интересов народа, интересов государства» (c. 17–18), с одной стороны, цитатно иллюстрируя высокое целеполагание советской литературы, с другой — «от обратного» напоминая посвященному читателю судьбы Анны Ахматовой и Михаила Зощенко, героев — жертв ждановского постановления 1946 года.

Не обходится Терц и без заявлений действующего генсекретаря ЦК КПСС Н. С. Хрущева: «Литература и искусство являются составной частью общенародной борьбы за коммунизм… Высшее общественное назначение литературы и искусства — поднимать народ на борьбу за новые успехи в строительстве коммунизма» (с. 18). В статье Терца мощно и намеренно звучит ироническая риторика: «Кому, как не партии и не ее вождю, лучше всего известно, какое искусство нам нужно?» (c. 20).

Обосновывая достижения советской литературы, намечая ее дальнейшие перспективы, Терц включает в текст статьи цитаты из произведений «больших и маленьких социалистических реалистов» (c. 5) — М. Горького, В. Маяковского, А. Фадеева, И. Эренбурга, Л. Леонова, С. Бабаевского, К. Федина, М. Исаковского, В. Ильенкова и др., апеллирует к образцам классической русской литературы — произведениям А. Пушкина, М. Лермонтова, Ф. Достоевского, Л. Толстого, А. Чехова и др. Обращаясь к цитации, филолог — Синявский последователен и логичен. Как научный сотрудник ИМЛИ и преподаватель МГУ и Школы МХАТ он хорошо знает литературный материал, умеет его грамотно эксплицировать и интерпретировать. Между тем интертекстуальный пласт статьи Терца представляет для исследования особый интерес — возникает вопрос: каким оценкам следовал Терц — Синявский в своих размышлениях о русской классической и современной литературе, на какую (чью) аксиологию он опирался. Важно осмыслить, насколько объективными или субъективными, традиционными или новаторскими оказывались представления Терца — Синявского о русской классике, могли ли они служить «базисом» (c. 13) основополагающих выводов критика — исследователя о сущности социалистического реализма, его генезиса и последующей эволюции в направлении к новейшей литературе начала ХХI века.

Совершенно очевидно, что основная тональность статьи «Что такое социалистический реализм» — ироническая, насквозь пронизанная намеренными преувеличениями и утрированными обобщениями. Уже только первый абзац, открывающий статью Терца — Синявского, сформирован оценочностью риторических вопросов: «Что такое социалистический реализм? Что означает это странное, режущее ухо сочетание? Разве бывает реализм социалистическим, капиталистическим, христианским, магометанским? Да и существует ли в природе это иррациональное понятие? Может быть, его нет? Может быть, это всего лишь сон, пригрезившийся испуганному интеллигенту в темную, волшебную ночь сталинской диктатуры? Грубая демагогия Жданова или старческая причуда Горького? Фикция, миф, пропаганда?» (c. 3) — где обороты «режущее ухо», «иррациональное понятие», «грубая демагогия», «старческая причуда», «фикция», «миф» и др. задают ракурс несогласия, который будет иронически опровергаться в ходе дальнейшего повествования. Между тем аксиология центрального понятия «социалистический реализм» уже маркирована эмоционально — выделенными эпитетами и тем самым над — текстово уже квалифицирована автором. Этико — эстетическая точка отсчета в анализе задана — дальнейшее доказательство будет развиваться «от противного» (посредством литоты), с учетом иронического противостояния, гротескового противоположения.

Однако за стилистикой иронии и гротеска, которых придерживается нарратор, можно разглядеть и взвешенные литературоведческие суждения Синявского, отделить их от сарказма Терца. Именно такой — дифференцирующий — подход позволяет осознать, каковыми были собственные представления Синявского о характере и логике развития русской литературы. Интертекстуальный план эссе обретает первостепенное значение.

Когда Абрам Терц апеллирует к поэтическим строкам революционной апологетики, к восторженно — хвалебному пафосу литературы революционной поры, то, кажется, не возникают сомнения относительно объективности исследователя, идейной и эстетической значимости приводимых им образцов советской литературы и их интерпретации. Глубоко ценя поэзию Владимира Маяковского (факт, хорошо известный), Терц — Синявский принимает искренность поэта — бунтаря и, учитывая идеалы времени, исторически объективно трактует пафос поэзии Маяковского 1920 — х годов — жертвенную преданность делу революции, высокую миссию служения ей поэта.

Терц привлекает строки из поэмы Маяковского «Владимир Ильич Ленин» (1924), созданной на смерть великого вождя, обожествляемого и восхваляемого поэтом — глашатаем:

Пятиконечные звезды

выжигали на наших спинах

панские воеводы.

Живьем,

по голову в землю,

закапывали нас банды

Мамонтова.

В паровозных топках

сжигали нас японцы,

рот заливали свинцом и оловом,

отрекитесь! — ревели,

но из

горящих глоток

лишь три слова:

— Да здравствует коммунизм!

В. Маяковский (c. 15).

Обращаясь к поэме Маяковского его докризисных 1920 — х годов, Терц находит объяснение жертвенной преданности поэта, созвучию идей Ленина, здравицы во имя принципов и дела коммунизма, находящих отражение в сознании поэта — пролетария. И хотя (с точки зрения противника советской литературы) Синявский — Терц не разделяет идею жертвенности во имя «чарующей красоты коммунизма» (c. 9), но стихи Маяковского и их революционный пафос органично встраиваются автором — исследователем в историю русской литературы начала ХХ века, отражая объективный пафос революционной поэзии 1920 — х годов.

По наблюдениям Терца (и литературоведа Синявского), истовая целеустремленность литературы соцреализма именно в 20 — е годы обретала формульные клише и вырабатывала законы: «В этом смысле каждое произведение социалистического реализма еще до своего появления[292] обеспечено счастливым финалом, по пути к которому обыкновенно движется действие. Этот финал может быть печальным для героя, подвергающегося в борьбе за коммунизм всевозможным опасностям. Тем не менее он