Мне нравится, что Вы больны не мной… (сборник) - Марина Цветаева

Я тебя не любил, а любил своего врага, – так, кончив любить, говорит Мандельштам.

Не-революционер до 1917 г., революционер с 1917 г. – история обывателя, негромкая, нелюбопытная. За что здесь судить? За то, что Мандельштам не имел мужества признаться в своей политической обывательщине до 1917 г., за то, что сделал себя героем и пророком – назад, за то, что подтасовал свои тогдашние чувства, за то, что оплевал то, что – по-своему, по-обывательскому, но все же – любил.

Возьмем Эренбурга – кто из нас укорит его за «Хулио Хуренито» после «Молитвы о России». Тогда любил это, теперь то. Он чист. У каждого из нас была своя трагедия со старым миром. Мандельштам просто через него переступил.

Это не шум Времени. Время шумит в прекрасной канунной поэме Маяковского «Мир и Война», в «Рабочем» Гумилева, в российских пожарах Блока. Шум времени – всегда – канунный, осуществляющийся лишь в разверстом слухе поэта, предвосхищаемый им. Маркс мог знать, поэт должен был видеть. И самым большим поэтом российской революции был Гейне с его провидческим:

«И говорю вам, настанет год, когда весь снег на Севере будет красным».

Шум времени Мандельштама – оглядка, ослышка труса. Правильность фактов и подтасовка чувств. С таким попутчиком Советскую власть не поздравляю. Он так же предаст ее, как Керенского ради Ленина, в свой срок, в свой час, а именно: в секунду ее падения.

Не эпоху 90-х годов я беру под защиту, а слабое, малое, но все-таки чистое сердце Мандельштама, мальчика и подростка.

Вчитайтесь внимательно: маленький резонер, маленький домашний обличитель, Немезида в коротких брючках с Эрфуртской программой под одной мышкой, с Каутским – под другой. Напыщенный персонаж кукольного театра. Гомункулос Революции. Есть что-то гофмановское в существе, которое Осип Мандельштам выдает за себя ребенка. Убийца радости – Magister TINTe[50] в пеленках.

Из школьника (голова, сердце, ранец), начиненного бомбами, народовольчеством и Шмидтом, мог вырасти поэт Осип Мандельштам. Из этого маленького чудовища, с высока своих марксистских лестниц взиравшего на торг рабынь (наем бонны) и слушавшего вместо доброй дроби достоверных яблок о землю набухание капиталистического яблока, – ничего не могло выйти для поэзии и все для прямого врага ее – мог выйти политик фанатизма. Им Мандельштам не стал. Ложь, ложь и ложь.

В прозе Мандельштама не только не уцелела божественность поэта, но и человечность человека. Что уцелело? Острый глаз. Видимый мир Мандельштам прекрасно видит и пока не переводит его на незримое – не делает промахов.

Для любителей словесной живописи книга Мандельштама, если не клад, так вклад.

Было бы низостью умалчивать о том, что Мандельштам-поэт (обратное прозаику, то есть человеку) за годы Революции остался чист. Что спасло? Божественность глагола. Любящего читателя отослала бы к «Tristia», к постепенности превращения слабого человека и никакого гражданина из певца старого мира – в глашатаи нового. Большим поэтом (чары!) он пребыл.

Мой ответ Осипу Мандельштаму – мой вопрос всем и каждому: как может большой поэт быть маленьким человеком? Ответа не знаю.

Мой ответ Осипу Мандельштаму – сей вопрос ему.

Март 1926

М. А. Волошину

(1878–1932)

ICI – Haut[51]

(Памяти Максимилиана Волошина)

1

Товарищи, как нравитсяВам в проходном двореВсеравенства – перст главенства:– Заройте на горе!

В век: «распевай, как хочетсяНам – либо упраздним»,В век скопищ – одиночества:«Хочу лежать один» –Вздох…

17 октября 19322

Ветхозаветная тишина,Сирой полыни крестик.Похоронили поэта наСамом высоком месте.

Так, даже в смерти своей – подъемОн даровал несущим.Стало быть, именно на своемМесте, ему присущем.

Выше которого только вздох,Мой из моей неволи.Выше которого – только Бог!Бог – и ни вещи боле.

Всечеловека среди высотВечных при каждом строе.Как подобает поэта – подНебом и над землею.

После России, где меньше онБыл, чем последний смазчик –Первым в ряду – всех из ряда вонРавенства – выходящих:

В гор ряду, в зорь ряду, в гнезд ряду,Орльих, по всем утесам.На пятьдесят, хоть, восьмом году –Стал рядовым, был способ!

Уединенный вошедший в круг –Горе? нет, радость в доме!На́ сорок верст высоты вокруг –Солнечного да кроме

Лунного – ни одного лица,Ибо соседей – нету.Место откуплено до концаПамяти – и планеты.

3

В стране, которая – однаИз всех звалась Господней,Теперь меняют именаВсяк, как ему сегодня

На ум или не-ум (потомРешим!) взбредет. «ЛеонтьемКрещеный – просит о таком –то прозвище». – Извольте!

А впрочем – что́ ему с холмаКак звать такую малость?Я гору знаю, что самаПереименовалась.

Среди казарм, и шахт, и школЧтобы душа не билась –Я гору знаю, что в престолДуши преобразилась.

В котлов и общего котла,Всеобщей котловиныВек – гору знаю, что светлаТем, что на ней единый

Спит – на отвесном пустыреНад уровнем движенья.Преображенье на горе?Горы – преображенье!

Гора, как все была: стара,Меж прочих не отметишь.Днесь Вечной Памяти Гора,Доколе солнце светит –

Вожатому – душ, а не масс!Не двести лет, не двадцать,Гора та – как бы ни звалась –До веку будет зватьсяВолошинской.

23 октября 19324

– «Переименовать!» Приказ –Одно, народный глас – другое.Так, погребенья через час,Пошла «Волошинской горою»

Гора, названье ЯнычарНосившая – четыре века.А у почтительных татар:– Гора Большого Человека.

22 мая 19355

Над вороным утесом –Белой зари рукав.Ногу – уже с заносомБега – с трудом вкопав

В землю, смеясь, что первойВстала, в зари венце –Макс! мне было – так верноЖдать на твоем крыльце!

Позже, отвесным полднем,Под колокольцы коз,С всхолмья да на восхолмье,С глыбы да на утес –

По трехсаженным креслам:Тронам иных эпох –Макс, мне было – так лестноЛезть за тобою – Бог

Знает куда! Да, видыВидящим – путь скалист.С глыбы на пирамиду,С рыбы – на обелиск…

Ну, а потом, на плоскойВышке – орлы вокруг –Макс, мне было – так простоЕсть у тебя из рук,

Божьих или медвежьих,Опережавших «дай»,Рук неизменно-брежных,За воспаленный край

Раны умевших братьсяВ веры сплошном луче.Макс, мне было так братскиСпать на твоем плече!

(Горы… Себе на гореВидится мне одноМесто: с него два моряБыли видны по дно

Бездны… два моря сразу!Дщери иной поры,Кто вам свои два глазаПреподнесет с горы?)

…Только теперь, в подполье,Вижу, когда потухСвет – до чего мне вольноБыло в охвате двух

Рук твоих… В первых встречныхЦарстве – и сам суди,Макс, до чего мне вечноБыло в твоей груди!

Пусть ни единой травки,Площе, чем на столе –Макс, мне будет – так мягкоСпать на твоей скале!

28 октября 1932Кламар

А. Белому

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});