Засекреченный полюс - Виталий Георгиевич Волович

носятся как угорелые по палатке, тявкают, дерутся и все время норовят что-нибудь утащить или разорвать. То Саша, чертыхаясь, разыскивает пропавший меховой носок, оказывающийся в ведре с водой, то исчезает унт, то портянка превращается в лоскутки. В довершение ко всему их маленькие желудки работают в непрерывном режиме, и ты то и дело рискуешь вляпаться в пахучую кучку, оказавшуюся в самом неподходящем месте.

22 января.

-  Гурий Николаевич на обед не придет, - сказал Ваня Петров, заглянув на камбуз, - нездоровится ему что-то. Всю ночь кряхтел и охал. Боюсь, не захворал ли. Ты зайди к нам, когда народ покормишь.

Едва кончился обед, я тотчас же отправился в палатку к ледоисследователям.

-  Плохо дело, док, - мрачно сказал Яковлев, поворачиваясь ко мне лицом.

-  Ты что ж это захандрил, Гурий? - сказал я, присаживаясь рядом на койку.

-  Мы вчера на дальнюю площадку с Иваном ходили. Видимо, перемерз я сильно. Вернулись в палатку - не могу согреться. Знобит. Я и чайку похлебал, и стопку спиртика выпил. Не помогает. Забрался в мешок, да так и не заснул до утра. А под утро, чувствую, грудь заложило и кашель появился. - Словно в подтверждение Яковлев закатился глубоким, лающим кашлем и, обессиленный, откинулся на подушку.

-  А температуру не мерил?

-  Иван предлагал, но я что-то не решился. Но думаю, что повышенная.

-  Тогда держи, - я протянул ему термометр.

Пока Яковлев мерил температуру, я огляделся. После переезда Гудковича в "аэрологическую палатку" в жилище гляциологов стало сразу просторнее. В центре ее на столике стояли различные приборы, которые постоянно требовали ремонта. Справа и слева от входа располагались койки. Над Ваниной виднелись фотографии двух его отпрысков - Фитьки и Саши. У входа на ящике пылали обе конфорки газовой плитки,  и поднимавшиеся теплые потоки воздуха шевелили чашечки вентилятора.

-  Тридцать восемь и пять, - убитым голосом сказал Гурий, взглянув на термометр, - и снова закашлялся.

-  Ладно, ты не паникуй - сейчас послушаю твои легкие и все узнаем.

Я надел белый халат, что всегда положительно действует на пациентов, даже на полюсе, и прижал фонендоскоп к груди Гурия.

-  Так-так. Теперь перевернись на живот. Дыши глубже. Отлично. Еще подыши. - Я невольно подражал манере детских врачей, вносивших в эту настораживающую процедуру элемент успокоения. В легких явно царил непорядок. И если в правом было довольно спокойно, то левое, особенно в верхней доле, хрипело и свистело на все лады. Отложив стетоскоп, я принялся выстукивать, задерживаясь на каждом подозрительном участке. Результат перкуссии был не очень утешительным. Область под лопаткой на удары пальца отвечала глухим, притуплённым звуком. Правда, температура оказалась небольшой - всего 37,8. "Неужели все-таки воспаление легких?" - с тревогой подумал я. Нелегко его будет лечить здесь, на льдине, в царстве холода и сквозняков.

-  Ну как там у меня, док, что-нибудь серьезное?

-  Да нет, Гурий, тривиальный бронхит, - ответил я, пытаясь придать голосу уверенность. - Счас сделаю тебе укольчик пенициллина, а затем будешь принимать три раза в день сульфазол и аспирин. У меня их запас немереный. В общем, ничего серьезного. Так что причин для беспокойства у меня нет.

-  А как там мои легкие? - настороженно спросил он.

-  Ну, твои легкие меня не особенно беспокоят, - сказал я и непроизвольно улыбнулся.

-  Чего это ты ухмыляешься, док?

-  Да так. Просто вспомнил историю с Черчиллем.

-  А при чем здесь Черчилль?

-  Я прочел в его мемуарах, что однажды знаменитый английский премьер-министр сломал ногу. Врач, чтобы утешить пациента, сказал: "Ваша нога, господин Черчилль, меня совершенно не беспокоит". - "Это понятно, - отпарировал Черчилль, - ваша нога, доктор, меня тоже совершенно не беспокоит".

О чудодейственная сила шутки! Яковлев сразу как-то повеселел, заулыбался. С лица исчезло настороженное выражение, и он, откинувшись на подушку, сказал, облегченно вздохнув:

-  Ну, слава Богу, а то я думал, что воспаление легких прихватил.

-  Вот и прекрасно. Ты полежи, а я сбегаю к себе в палатку за лекарствами.

Вернувшись, я приказал Гурию лечь животом вниз и принялся ставить банки. Намотав на корнцанг ваты, я окунул ее в кружку со спиртом и поджег. Спирт бесшумно вспыхнул голубоватым пламенем. Одну за другой я прогревал банки и с размаху прижимал к спине. Кожа мгновенно вздувалась багровыми подушечками.

-  А ведь я теперь рекордсмен - первый человек, которому банки поставили на восьмидесятой широте, - хохотнул Гурий и закашлялся.

-  Счас мы установим еще один рекорд, - подыграл я Гурию. - Вот сделаю тебе укол пенициллина - и ты будешь первым, кому на этой широте вкололи в задницу антибиотик.

Мы перебрасывались шутками, как вдруг Гурий поскучнел.

-  Чего это ты вдруг скуксился? Вроде бы все у нас идет как надо.

-  Да нет, я не о себе, - сказал Гурий. - Я о Ване беспокоюсь. У нас завтра должны начаться долгосрочные наблюдения. Вместо четырех надо будет восемь раз ходить на площадку. Боюсь, он без меня совсем укайдохается.

-  Да ладно, старик, не беспокойся. Найдем ему помощника. Если надо, я сам могу поучаствовать в исследованиях.

Приказав Гурию лежать и не канючить, я сходил на камбуз и вскоре вернулся с пятком бутербродов и кастрюлей горячего куриного бульона. Увидев принесенные яства, Гурий радостно охнул: ну, док, спасибо.

-  А скажи, - сказал он просительно, - может, и стопарик можно принять?

-  Как говорил знаменитый римский эскулап Цельсий, "Praesente medico nihil nocet" - в присутствии врача ничто не вредно.

Убедившись, что настроение у Яковлева явно исправилось и даже появился аппетит, я пошел докладывать Сомову. Он встретил меня встревоженным взглядом.

-  Что там с Гурием приключилось, доктор? Что-нибудь серьезное?

-  Подозреваю, Михаил Михалыч, что у него воспаление легких.

-  А вы не ошиблись в своем диагнозе?

-  Боюсь, что не ошибся.

-  Вот незадача, - огорченно сказал Сомов, закуривая папиросу. - Это же надо, подхватить такую хворь в наших условиях.

-  Ничего, Михаил Михалыч. Надеюсь, что с ней я справлюсь. У меня такой арсенал лекарств заготовлен, что любую болезнь осилим.

-  Ну ваши слова да Богу в уши, - сказал Сомов, несколько успокоенный моим уверенным тоном. - Но меня тревожит подозрительная тишина. Как бы торошение не началось. Ветер неделю дул не переставая и вдруг прекратился. Не к добру это.

Я вышел из сомовской палатки и замер перед