Титулярный советник - Валерий Пылаев

сил не хватило даже перевернуться на бок.

— А ну-ка постой, любезный.

Голос со стороны борта прозвучал негромко — куда тише, чем пальба на набережной или редкие выстрелы на орудийной палубе. Но настолько зловеще, что уже замахнувшийся огненным клинком генерал на мгновение замер — и потом медленно развернулся. Я тоже кое-как выкрутил шею, вглядываясь в озаренную огнем темноту…

И застыл.

Дед в мокром от дождя плаще стоял от нас всего в нескольких шагах, словно только что перелез через борт, выступавший из воды на четыре человеческих роста. Он заметно горбился и так налегал на трость, будто и вовсе не мог без нее держаться на ногах: где бы, какими бы немыслимыми дорогами ни проходил его путь на “Бисмарк” — он явно дался старику нелегко.

Генерал возвышался над ним чуть ли не вдвое. Огромный, широкоплечий, насквозь промокший, с безумными глазами на залитом кровью лице и пылающим Кладенцом, растущим прямо из руки.

Но я при всем желании не смог бы сказать, кто из них двоих показался мне страшнее.

— Отойди от внука, кому сказано, — негромко проговорил дед. — Или рассержусь.

Прозвучало это настолько убедительно, что на мгновение даже показалось — генерал послушается. Погасит свой страшный меч, отступит и позволит себя арестовать. Предстанет перед судом государыни и будет умолять хотя бы заменить расстрел на пожизненную каторгу.

Но ничего подобного в его планы не входило. Генерал посмотрел на меня, шевельнул залитыми кровью усами, вдруг став похожим на злобно ощетиневшегося хорька — и молча бросился на деда. Тот не отступил и на шаг — даже не дернулся. Только легонько стукнул кончиком трости о палубу — и несущаяся на него могучая туша с огненным мечом вдруг замерла.

Но не сразу, а будто влетев с разбегу в густой студень. Генерал еще двигался, еще пытался крикнуть что-то, широко распахивая рот — но неведомая сила не дала больше сделать и шага. Замедлила до предела, заморозила — и дальше принялась вытягивать уже не тепло, а саму жизнь.

Сначала погас Кладенец — не растворился с шипением, а просто исчез без единого звука. Побледнело лицо, потускнели золоченые пуговицы мундира — а потом и все остальное стало стремительно выцветать. Генерал будто превращался в собственную черно-белую фотографию. Лишался красок — а за ними и того, что связывала его плоть воедино.

Наверное, не будь дождя, это смотрелось бы даже красиво: ветер подхватил бы черно-серый пепел, протащил по палубе, развеял над Невой, сбросив часть останков генерала в воду — а часть унес бы вдаль, к уже розовеющему над крышами горизонту. Но сейчас громадная фигура выплевывала крохотные фонтанчики там, где ее били тяжелые капли. Оседала, расползаясь на глазах, теряла форму и обтекала.

Пока командир Измайловского лейб-гвардии полка не свалился к ногам деда грязной кучей.

— Ну, вот и все, Сашка. — Дед ковырнул мокрый пепел тростью. — Победа наша.

— Уже, что ли? — простонал я, кое-как усаживаясь спиной к лафету. — А как же народники, Зимний?.. Панцеры?

— А с ними, родной, и без нас разберутся. Благо, есть кому — а не то завтра опять начнут болтать, что старый Горчаков с молодым решили весь Петербург под себя подмять. — Дед улыбнулся и поднял воротник плаща. — Верно я говорю?

— Ну… Может, и верно.

Спорить не хотелось. В самом деле — какая разница? Винтовочная трескотня вокруг стихла. “Бисмарк” пал, а столичная знать вернула себе силы. Во дворце достаточно высоких чинов, чтобы раскатать и панцеры, и хоть целый полк гвардейской пехоты.

Но мне почему-то отчаянно хотелось убедиться в этом лично.

Я кое-как поднялся, цепляясь за лафет, проковылял примерно десяток шагов и рухнул грудью на борт. Болело все немыслимо — похоже, в моем теле осталось не так уж много целых костей — но зрелище того стоило.

Площадь почти опустела. Как и набережная: уцелевшие народники уже успели разбежаться, спасая свои жизни. Их никто не преследовал — Одаренным и жандармам и без того хватало работы. Измайловский полк, похоже, пока держался, но этот бой для предателей-гвардейцев оказался не из тех, что можно выиграть… Даже с помощью панцеров.

Деревья в саду перед Зимним еще не успели покрыться листвой, так что я кое-как видел все, что происходило там, у стен дворца. Половина грозных машин уже горела, превратившись в неподвижные остовы, и прямо на моих глазах сразу две одновременно замерли и вспыхнули, выбрасывая в утреннее небо столбы пламени. Остальные еще куда-то катились, огрызались, строча из пулеметов…

Но уже казались совсем не страшными.

Эпилог

Грохот прокатился над строем. И не успело стихнуть эхо первого залпа, как прозвучал второй, а за ним и третий — последний. Разлетелся во все стороны, прошелся над крестами и затерялся где-то вдалеке среди голых деревьев. Когда снова заиграл оркестр, отстрелявшиеся юнкера в первой шеренге синхронно стукнули прикладами об землю и, вытянувшись, замерли вместе с остальными.

Рота почетного караула. Ровно сто человек, среди которых я знал каждого. Иван с Подольским рядом, чуть дальше — Богдан с золотыми унтер-офицерскими погонами на надраенной до блеска парадной форме. Чингачгуку с его ростом места спереди не нашлось, но я точно знал, что и он тоже там — в самой последней шеренге слева, застывший по стойке “смирно”.

Гроб с Мамой и Папой уже опустили в могилу, и теперь неторопливо забрасывали землей под звуки траурного марша. Лопатами орудовали не юнкера или солдаты, а офицеры чином не ниже поручика. В основном из училища — но я видел и незнакомые лица в гвардейских мундирах. Наверное, из родного полка…

В первый раз за последние сто с лишним лет с генеральскими почестями хоронили обычного штабс-капитана. На Лазаревском кладбище собралась чуть ли не вся столичная знать — но для многих и вовсе не хватило места. Я видел глав родов, министров, членов Госсовета и чуть поодаль — саму государыню императрицу в траурной черной накидке.

Не было только наследника. Как я ни старался — так и не смог отыскать великого князя Павла Александровича ни рядом с матерью, ни где-либо еще. Его высочество или занемог, или нашел какие-то особые причины не явиться на похороны. На мгновение я почувствовал что-то вроде обиды за ротного — но тут же одернул себя и перестал озираться.

В конце концов — какая разница? Сегодня сюда и так пришли все, кто знал Маму и Папу и желал проводить его в последний путь.

Те, кого он вел в бой на “Бисмарке”, ставший