Семь смертных грехов. Роман-хроника. Книга первая. Изгнание - Марк Еленин

Она пришла в себя от необычного покоя и безопасности. Чьи-то крепкие и нежные мужские руки бережно несли ее. «Витя... Андрюша... дедуля», — подумала она точно во сне и прижала пылающее лицо к чьей-то теплой, широкой груди. Ксения крепко зажмурила веки. Тяжелые предчувствия снова охватили ее. Но — странное дело! — страха перед будущим у нее уже не было. Пережитое, все, что, схватив за горло, лишило ее голоса, было настолько страшным и безвыходным, что совсем заглушило ужас Ксении перед настоящим, каким бы тяжелым оно ни оказалось. Она, кажется, прожила все и могла не бояться уже ничего.

Ксения открыла глаза. Тот, кто держал ее на руках, внес ее в громадную гостиную, разделенную нелепыми, белыми колоннами. За большим круглым столом ужинало полтора десятка мужчин — по большей части молодых, одетых и в военные, и полувоенные костюмы. Стол был заставлен бутылками. Граммофон с помятой, покореженной трубой пел голосом Надежды Плевицкой: «Помню, я еще молодушкой была...» Мембрана прыгала и скрипела. Музыка внезапно оборвалась, и все лица повернулись к вошедшему и его ноше.

— Господа, смотрите, какой цветочек я нашел на помойке, — прозвучал мягкий баритон у Ксении над ухом.

— Она, по-видимому, немая, господа. Может, даже глухонемая.

— Или притворяется, — добавил кто-то справа.

— Ты слышишь меня, детка? — вышел из-за стола капитан.

Ксения кивнула.

— Да отпустите ее, поручик! Не видите, она почти голая и дрожит?!

— Посадите ее за стол! Дать выпить для согрева! Не убежит! Никто у тебя ее не отнимет, поручик! — послышались голоса.

Ксению усадили. Сосед справа подвинулся. Кто-то накинул на нее френч. Подали фужер с мутноватой жидкостью, похожей на разбавленное молоко. Ксения подняла глаза и впервые увидела своего «спасителя». У поручика было мальчишеское самоуверенное и самовлюбленное лицо и васильковые чистые глаза. На мундире — солдатский «Георгий».

Ксения по-прежнему находилась в сильном душевном напряжении. Люди и предметы в гостиной воспринимались ею целиком, как некая неизвестная, но привычная картина, как неодушевленное целое. Тем более что собравшиеся в гостиной действовали как бы сообща: они пили и пели хором. Ксению все более удивляло это общество любителей пения, и все большее любопытство к чужой жизни просыпалось в ней. Она не понимала, что все они мертвецки пьяны. Ей казалось, никто не обращает на нее внимания. Жидкость в фужере пахла тошнотворно. Внезапно Ксения перехватила васильковый взгляд поручика с «Георгием» и поняла, что обречена и что уже принадлежит ему. Она опрокинула в рот полфужера и задохнулась. Ею овладел не испытанный никогда приступ лихости и отчаяния, вызванный опьянением...

Растрепанная, иссиня-белая, Ксения очнулась на плече у поручика. Глаза у него были мутные, безжалостные. На розовой и безволосой груди алел свежий шрам. Ксения, пошатываясь, с трудом встала, добралась до кувшина с водой и долго пила, чтобы залить огонь, бушевавший у нее внутри.

— Как тебя зовут? — спросил очнувшийся поручик и подал ей альбомчик, где писал трагические любовные стихи. — Кто ты?

«Кэт», — написала Ксения первое, что пришло в голову.

Попав к орловцам, Ксения стала Кэт. Она сама придумала это имя, чтобы раз и навсегда отрезать себя от прошлого. Поначалу Ксения просто не хотела жить и много раз хотела умереть, рисковала понапрасну, но ни пуля, ни сабля не брали ее. Поручика с васильковыми глазами все звали Костиком. Он по-своему даже привязался к Ксении, подарил ей изящный браунинге отделанной перламутром рукояткой, привез (где и достал только?) специальную грифельную дощечку и тоненький карандашик. С их помощью Ксения и объяснялась с окружающими. Это было не очень и сложно: ее теперешний лексикон обычно ограничивался десятком слов.

Постепенно Ксения действительно становилась Кэт. Она свыкалась с новой своей жизнью, с новым положением, точно влезала в новую шкуру. Ей казалось, эта вторая — немая — жизнь Кэт не имеет никакого отношения ни к той, прежней жизни, ни к чистой девушке, которую звали Ксения. Ей даже нравилась ее новая жизнь — вольная, бездумная, беззаботная. Она окрепла и огрубела. Походка и жесты ее стали точными и стремительными. Породистые длинные ноги в кавалерийских бриджах и тонких, мягких черкесских сапогах легко несли ее по степям и горам, управляли конем, могли без устали танцевать лезгинку. Лицо Кэт загорело ровно и матово. Глаза потемнели. Пышные белокурые волосы она остригла очень коротко и стала похожа на юного корнета. Вряд ли теперь кто-нибудь из ее прежних знакомых узнал бы в ней кисейную барышню из семьи князей Белопольских. Кэт жила на скаку, и ни разу она не разрешила себе остановиться, оглядеться, посмотреть спокойно и трезво на тех, кто скачет с ней стремя в стремя.

Единственное, что отличало Кэт, — то, что она не воевала. Она ни разу не выстрелила, не пустила в ход оружие. Ни при встречах со слащевцами, ни в коротких боях с красной и зеленой конницей. И даже недавно, когда после яростной сшибки их обратили в постыдное бегство и огромный казачина с бородой веником, догнав Костика, выбил, словно играючи, из его рук кавалерийскую сабельку и занес свою тяжелую казачью шашку для последнего удара, а Костик закричал чужим, ломким и визгливым голосом: «Стреляй, Кэт, стреляй!», — она не выстрелила. Она даже не потянулась к кобуре. И только посмотрела презрительно через плечо и оскалилась, и чуть придержала коня, чтобы увидеть, как казак страшной силы ударом разваливает ее Костика до седла, а тот, кто горячо обнимал ее еще вчера, принуждая к доскам, валится на холку лошади и падает, проваливается куда-то, исчезает из жизни. Навсегда...

Группа, оставшаяся от некогда большого отряда Орлова, моталась по горному Крыму, обходя города и крупные поселки, лавируя между белыми, красными и зелеными. Иногда, случалось, нежданные встречи кончались перестрелкой и поспешным бегством. Похоже, Орлов все присматривался, все прикидывал, к кому примкнуть, чтобы повыгоднее продать свое имя «бунтовщика» и «борца за правду». Орлов ждал пика борьбы белых и красных. Он знал, конечно, чем она закончится; он ждал лишь когда, чтобы, воспользовавшись растерянностью первых же часов эвакуации, улизнуть за границу.

...Кэт лежала на тахте в комнате верного татарина Септара и думала. Орловцы спали. Ксении не спалось: впервые за время бегства из дома возникло у нее желание прокрутить свою жизнь назад, чтобы разобраться в себе как-то и внимательно остановиться в тех местах, мимо которых она проскакала, не задерживаясь.

Ксения вспомнила, как месяц назад, вечером, нарвавшись в бахчисарайской кофейне на Базарной улице на группу слащевских офицеров, узнавших Орлова, они бежали от них в сторону пещерного города Качи-Кале.

У слащевцев были свежие кони, но они плохо знали дорогу и плохо, видно, ориентировались в темноте. Кричали похабщину, стреляли вслед не целясь и отстали в конце концов.

...В отряде, преследовавшем орловцев, был и князь Андрей Белопольский. Он пошел на свободный поиск от скуки, от безделья, из-за долгого неучастия в боях, оттого, что стал уже забывать рождающее холодок и бодрость чувство риска, которое и в той, германской, и в этой войне всегда помогало ему ощущать себя настоящим человеком, полезным и нужным правой борьбе.

Андрей, как старший по званию, самый опытный из офицеров, и подал команду прекратить погоню: черт знает этих бандитов — вполне могут навести на засаду и перестрелять всех, как рябчиков.

Орловцы же скакали, не сдерживая разгоряченных, загнанных коней, по долине, мимо садов, пожухлых и не всюду убранных виноградников, табачных плантаций, пришедших в запустение.

Милый и интеллигентный (но буйный подонок во хмелю) голубоглазый поручик Дузик, в далеком прошлом москвич, студент-востоковед, начал рассказывать Ксении об этих местах. Дузик скакал рядом. Топот копыт заглушал слова, ветер относил фразы. Лицо его с широко раскрытым ртом казалось смешным. Он был влюблен в Кэт, и ей доставляло удовольствие мучить поручика.

Ах, Дузик, бедный Дузик! В ту ночь он лежал на свежем сене рядом с Кэт под одной буркой и мучился, ворочался, не спал, боясь дотронуться до нее. И она поначалу не спала, ждала, готовая разрешить ему все, как уже разрешала это другим — без всякого чувства, но с острой радостью вседозволенности и нестыдным любопытством. Но Дузик не осмелился, и дрема захватила ее, сморила, тихо опустила куда-то, в мир без звуков.

Утром все двусмысленно улыбались. Дузик хмурился, а она не смогла удержать легкой обиды и даже презрения.

После завтрака Дузик повел Кэт на прогулку — посмотреть знаменитый целебный источник святой Анастасии, он находился в нише под отвесной скалой, обложенный круглыми камнями. Вода в источнике иссякла. И дорогих икон, которые висели здесь когда-то, конечно, не было. Только крест, высеченный на камне, остался. Дузик почтительно взял Кэт за руку. Его лицо показалось Ксении печальным, даже страдальческим. Преодолев себя, он заговорил — вначале смущенно, но потом все более твердо и безжалостно к себе: