Голд, или Не хуже золота - Джозеф Хеллер

Голд помнил то лето, когда город решил расширить берег, и, начиная с ранней весны, мимо их дома на Серф-авеню целыми днями шли груженные песком грузовики. Летом в жару его мать на своей смеси языков предупреждала всех детей: «На улице все брент[138], как огонь». Каждую осень она твердила одно и то же страстное заклинание: куда бы ни занесла их впоследствии жизнь, на Йом Киппур они всегда должны ходить в храм, иначе люди будут думать, что они «камманисты». Она часто сидела у окна, кивая женщинам, сидящим у окон напротив, смотрела на дирижабли и рассказывала не о таких уж далеких временах, когда люди целыми семьями высыпали на улицу, увидев в небе аэроплан. Она могла спеть первые строки двух из первых выученных ею в Америке песен: «Не хожу гулять давно, когда на улице темно» и «Не для солдатчины сына я растила». Обе эти песни были сейчас как нельзя кстати. Эта хрупкая, целиком ушедшая в материнские заботы женщина с забинтованной шеей так и не научилась толком читать или говорить по-английски, но узнавала арии из Кармен, Тоски, Фауста, Аиды и Мадам Баттерфляй, которые слушала в гостиной по купленному для нее Сидом огромному приемнику Атватера-Кента. Как вспомнил теперь Голд, эти деньги Сид потихоньку откладывал из своих вечерних заработков в прачечной или из своих заработков по выходным в банкетном зале, где в субботу была ночная, а в воскресенье дневная работа. Как же она выучила эти слова, черт возьми?

С первыми погожими, наполненными весенними ароматами деньками в марте или апреле улицы наводняли торговцы вразнос с их тележками, нагруженными фруктами и овощами; целое лето они без устали оглушительно и на все лады расхваливали свои продукты. Двадцать пять фунтов картошки на Лонг-Айленде стоили четверть доллара. Итальянские торговцы, все как один мускулистые, загорелые, с цыганскими лентами, повязанными вокруг лба или на шее, наполняли воздух особенно пронзительными криками, среди которых чаще других повторялась веселая прибаутка:

Деньги есть, приходи и купи.Денег нет, помирай дома от тоски.

Ту же самую уличную песню разносчиков Голд слышал с тех пор изо дня в день от финансовых фирм, компаний-производителей и правительства:

Деньги есть, приходи и купи.Денег нет, помирай дома от тоски.

Выезжая с Кони-Айленда и направляясь домой, он лелеял еретические мысли; он знал, что не сможет переложить их на бумагу или передать в живой речи, и его ум бурлил их обрывками, которые, казалось ему, можно было бы использовать в бойкой статье о вырождении или мусоре. Национализируйте Рокфеллера и сровняйте с землей все дома Моргана. Мусор. Мусор скапливался вдоль дорог по всей стране, и все, кроме каких-нибудь сумасшедших, эксцентричных типов, не моргнув глазом, мусорили повсюду. Отель «Халф-Мун» на Кони-Айленде подпирал теперь небо, уже будучи приютом для престарелых, а предприимчивые тинэйджеры походя убивали стариков во время своих молодежных разбойничьих набегов. У Голда были вырезки из газет, доказывающие это. Страна больше ничего не могла предложить ни своим забытым старикам, ни своим невозмутимым юнцам. Голд знал и кое-что еще, о чем не догадывались другие, но рассказывать об этом не собирался: он знал, что в рамках существующих сегодня системы власти и закона больше ничего нельзя сделать, чтобы снизить рост преступности, уменьшить бедность, улучшить экономику или побороть всеобщую лень и нерадивость, и когда он попадет в Вашингтон, он и пытаться не будет заниматься этим. Почему он должен быть исключением? А как специалист по социальной эволюции он знал и кое-что еще, о чем, может быть, расскажет когда-нибудь в своей работе «Все, что меняется, все к худшему», если только найдет время написать ее; Голд знал, что когда хаос начинает маскироваться под порядок, цивилизация вступает в высочайшую и предпоследнюю стадию своего развития, и еще он знал — мы туда уже пришли.

Здания под офисы росли как грибы там, где не было недостатка в зданиях под офисы, и, как неистребимые сорняки, всюду пускали корни организации с бробдингнегскими названиями, они распространялись, как плесень, предоставляя синекуры и высокие посты людям с ограниченными умственными способностями и подозрительными целями. Некоторые из этих названий Голд выучил наизусть по вырезкам, которые хранил в своем досье:

Ирвинг Кристол является резидентным научным сотрудником Американского исследовательского института предпринимательства и общественной политики.

Сидни Хук, заслуженный профессор философии Нью-йоркского университета, является старшим научным сотрудником в Гуверовском институте войны, революции и мира.

Коллеги сообщают, что недавно избранный сенатор С. И. Хайакава, бывший ректор Сан-Францисского Колледжа, спал на семинарах, спонсорами которых были Гарвардский институт политики и Исследовательский отдел Библиотеки Конгресса.

Бывший государственный секретарь Генри А. Киссинджер принял приглашение стать консультантом в новом Центре по изучению американского опыта при Университете Южной Калифорнии. О назначенном ему окладе не сообщается.

Все хорошие места неизменно портились, все плохие еще больше ухудшались. Городские кварталы, парки, пляжи, улицы, школы все больше вырождались, а целые города охватывал тлен. Теперь семьи, находящиеся на социальном обеспечении, переселяют с Кони-Айленда в Си-Гейт. Людей развелось слишком много. Итальянцы, евреи, черные, пуэрториканцы — это было похоже на великое переселение народов, с той лишь разницей, что переселяться больше было некуда. Ассимиляция была невозможна, продвижение вверх по социальной лестнице представлялось фантазией. Миллионы людей стали свидетелями лавинообразного упадка. Настроение Голда колоссально улучшалось по мере того как в его голове мелькали все новые и новые слова из словаря деградации и разложения. Саночные горки Кони-Айленда обрывались над пропастью и небытием, с колеса обозрения открывалось зрелище убожества и нищеты. Пора что-то делать. Но никто не знает — что. Даже соль этой земли. Ни одно общество, если только ему не грош цена, не будет наблюдать за собственной гибелью, не предпринимая сколь-нибудь серьезных попыток предотвратить свое крушение. Поэтому, пришел к заключению Голд, мы — не общество. Или бесплодна соль этой земли. Или и то, и другое.

У Голда была его статья.

Следующий вечер он встретил в уединении своего кабинета в его и Белл квартире с записной книжкой, пишущей машинкой и папками с вырезками из газет, которые могли ему пригодиться.

Лжец Ричард Хелмс, бывший глава ЦРУ, наконец предстал перед судом за доказанное тяжкое преступление, состоящее в лжесвидетельстве, но ему не вынесли справедливого приговора, ему позволили отделаться наказанием за мелкое правонарушение. В обход давней традиции пресса не получила уведомления о готовящихся слушаниях. Генеральный прокурор Соединенных Штатов яростно отрицал наличие какого-либо сговора между министерством юстиции и адвокатами мистера Хелмса, имевшего целью не допустить прессу в зал заседаний суда.

«По моему мнению, тюремное заключение мне не грозит, я смогу получить свою пенсию от правительства Соединенных Штатов, а судебное дело будет прекращено», — так, согласно стенограмме, завил мистер Хелмс судье.

«Этот суд не чувствует себя связанным каким-либо соглашением между министерством юстиции и мистером Хелмсом», — сказал федеральный окружной судья Баррингтон Д. Паркер на заседании суда, на котором присутствовали только мистер Хелмс, его адвокаты, официальные представители министерства юстиции и чиновники суда.

После чего он оштрафовал Хелмса всего на две тысячи долларов за данные под присягой ложные показания о тайных операциях ЦРУ по свержению демократического конституционного правительства в Чили. Правосудие свершилось.

Федеральный окружной судья Баррингтон Д. Паркер перед вынесением приговора сказал мистеру Хелмсу: «Вы лгали под присягой и теперь опозоренный и обесчещенный стоите перед этим судом».

«Я совершенно не чувствую себя обесчещенным», — заявил позднее мистер Хелмс репортерам, выйдя из зала суда после вынесения приговора.

Его адвокат Эдвард Беннет Уильямс весьма наглядно продемонстрировал ту особую порядочность и преданность правосудию и гуманизму, которыми испокон веку славятся представители этой профессии.

В зале заседаний мистер Уильямс заявил судье Паркеру, что у мистера Хелмса «на всю оставшуюся жизнь сохранится шрам от этого приговора». Однако выйдя из зала заседаний, он сказал репортерам, что, невзирая на слова судьи Паркера, мистер Хелмс «всю оставшуюся жизнь будет нести этот приговор как знак чести».