На дальних рубежах - Мельников Геннадий Иванович

Олег Николаевич вел вполне светскую жизнь — быстро обзавелся обширным кругом знакомств, часто бывал в соседствующих с нашей иностранных миссиях, приглашал к себе и сам часто ходил в гости к знакомым иностранным офицерам, да и местную, корейскую знать жаловал своим вниманием. Дамы ему благоволили.

Еще через пару недель Ивашников вздохнул капельку посвободнее: необходимый минимум выбрал, максимум, как и Бог, недосягаем, но удовлетворение от выполненной работы и твердых знаний своих солдат он испытывал. Тут-то к нему, наконец, и обратился поручик Минаев.

— Мнение о вас в миссии сложилось неплохое, Иван Иванович. Усердны, командирские способности чувствуются, даром что молод. Но с этим отрицательным в глазах старших качеством мы расстаемся очень скоро, незаметно для себя и, увы, навсегда. Но к делу. Господин Покотилов в беседе с Мёллендорфом выяснил, что тот поражен размерами хищений Броуна. Конечно, уверяет Мёллендорф, гешефт существовал всегда и золотая пыль сама прилипает к пальцам, но аппетиты Броуна превосходит допустимые границы. Вместо полногрудой Рахили, выражаясь вольным стилем нашего жуира Корна, в казне оседает плоская Лия. Поэтому господин Покотилов и просил неофициально проверить, поелику возможно, разницу между таможенными сборами и государственными от таможни доходами. Я завязал одно полезное знакомство с чиновником таможни в Чемульпо. Готовьтесь, завтра поедем к нему в гости по случаю праздника хризантем. Форма одежды парадная. Будут дамы.

Ким Сын Ри, начальник таможни в Чемульпо, целиком оправдывал свою фамилию. Золотые зубы, золотые перстни на пухлых, заросших черной шерстью пальцах, золотые часы на толстой золотой цепи поперек толстого пуза, он сиял золотом, глупостью и самодовольством. Жена была ему под стать. Но дочь — нет. Она явно стыдилась и своих заплывших жиром и золотом родителей, и показной роскоши их жилища на фоне вопиющей бедности окружающих лачуг, и ненавидела их — иностранцев, во множестве набросившихся на ее нищую родину, и с трудом играла роль гостеприимной хозяйки. Понравилась Ивашникову она ужасно — и тоненькой фигуркой, и прямыми иссиня-черными блестящими волосами, и гибкими грациозными жестами рук и, главное — пламенной, нескрываемой ненавистью в глубоких черных раскосых глазах; понравилась до того, что он с огромным трудом удержался, чтобы не подергать ее за косичку, чем наверняка обидел бы до слез.

В просторном дворе построенного по корейскому обычаю буковкой П дома, неярко освещенного несколькими китайскими фонариками, был накрыт длинный стол, на котором, чередуясь с белыми и желтыми хризантемами, стояли разномастные бутылки с напитками всех стран мира.

— Обильно кормится от должности, — с изрядной долей сарказма довольно громко произнес Олег Николаевич, уверенный, что по-русски здесь никто не говорит.

Народу было много — местные купцы и представители иностранных торговых фирм, в последнее время заполнившие Корею, капитаны стоявших в гавани торговых судов, японские, американские, французские и английские офицеры с военных кораблей, серыми утюгами застывших в бухте Чемульпо, местная знать и даже пара китайских мандаринов в халатах с изображением цапли и утки и разноцветными шариками на шапочках. И галдеж стоял соответствующий — гортанно-визгливо-напевный. Переводчик нашей миссии Ен Пан-са представил Ивашникова хозяину дома, затем хозяйке, которой пришлось поцеловать руку, и младшей хозяйке. Он и ей думал было поцеловать руку, но она отдернула ладонь, состроив премиленькую презрительную гримаску. Позже, к концу вечера, Ивашникову удалось поболтать с ней немного. Она сделала комплимент его корейскому, правда и не совсем искренне, с изрядной долей иронии, а он был удивлен, что она весьма живо, совершенно не затрудняясь подбором слов, изъяснялась по-английски.

По молодости лет, а возраст, увы, выдавало мальчишеское еще его лицо, и по малости чина Ивашников не принимал участия в разговорах с солидными господами, собиравшимися кучками по три-пять человек, но Олег Николаевич, в отличном штатском костюме, чувствовал себя как рыба в воде и, имея уже обширный круг знакомств, то оживленно говорил, то глубокомысленно хмурил брови во многих, как заметил Ивашников, компаниях.

Сам он примкнул к группе молодежи, обсуждавшей новые моды, качества разных марок шампанского и даже достоинства восточных красавиц. Маленькая хозяйка была в центре группы, комплименты принимала холодно, с видимым безразличием, в общей беседе почти не участвовала и все присматривалась к одетым в черные смокинги солидным гостям, с бокалами в руках, как черные навозные мухи сбившихся в кучки у капелек меда. Видимо, и ей пришло в голову подобное сравнение, потому что она коротко, без искры веселья, рассмеялась и произнесла:

— Как стая черных ворон у мертвого тела оленя.

Ее не поняли, и она разъяснила:

— Эти господа слетелись растащить мою Корею на части, — вызвав всеобщее замешательство. Группа вокруг них как-то быстро и незаметно растаяла, а Ивашников постарался перевести разговор на нейтральную тему. Слушала она его невнимательно, продолжала думать о своем, а потом приложила палец к губам, жестом прося замолчать.

— Слушайте, — сказала она, и Ивашников прислушался. Недалеко, от одной из прилепившихся к скале фанз, раздавались звуки музыки и тихое пение.

— Вот это — тунсе — наша флейта, а это — буги — барабан. Песня называется Син-Зан-Тян-Чук и перевести ее на ваши языки невозможно. Это песня о моей бедной родине, об угнетенном народе и безрадостном будущем. Песню сложили бедные люди, бесправные и неграмотные, а потому и не знающие выхода. Но в Корее есть еще честные и смелые люди… — и она, испугавшись, что сказала лишнее, замолчала.

Ивашников понимал правоту ее слов, внутренне был с ней согласен, но и было обидно, что она причисляет и его к этой шайке разбойников.

— Я немного знаю историю Кореи, тем более в курсе последних событий, но согласитесь, что ваши правители не способны управлять народом, не могут обеспечить людей работой и едой, распродают страну и, вроде трагически погибшей королевы, виновниками своих бед считают иностранцев.

— Я знаю, — горько согласилась Ким Джин-Хо, — мы маленький народ, у нас грозные и жадные соседи — китайцы и японцы, которые постоянно сосут из нас кровь, дешевыми изделиями давят нашу слабенькую кустарную промышленность, захватили все важные должности в торговле и экономике. У нас слабенький, безвольный король. Вчера он подписал соглашение о предоставлении концессии русскому купезе, — это слово она произнесла по-русски, — Бринеру, продал ему громадную горную лесную страну на севере, у границы с Китаем. До этого король предоставил право иностранцам строить железные дороги, японцы уже строят свои заводы в Фузане и Мокпо. Японцы строят, — печально повторила она, — строят корейцы, всю тяжелую работу выполняют корейцы, а наживаются на их труде иностранцы. Они богатеют, а мы беднеем. Совсем бедной стала моя страна.

Ивашников понял, что с основами политэкономии она знакома и, судя по всему, имеет единомышленников.

— Джин-Хо, — тронул он ее за локоть, — богатые иностранцы, как и все разбойники в мире, хватают то, что плохо лежит.

Здесь не совладал с собой и позволил колкость:

— Вон, посмотрите, разве вы видели корейца, столь ослепительно сияющего золотом, как ваши родители?

— Мой папа много работает, он часто не спит по ночам, он помогает обеспечивать страну дешевым рисом и тканями. Таможенники без дела не сидят: работает порт — работают люди, у них появляются деньги, пища, одежда…

— Злые языки говорят, — Ивашникова рассердила ее наивность, — что после войны, при Броуне, пароходов в Чемульпо заходит больше, груза через порт проходит больше, а денег в казну поступает меньше, чем при Мёллендорфе.

— Папа, нет, он честный и добрый… — Она вспыхнула густым румянцем, и на глазах появились слезы.

— Добрый, да, для себя и для вас. А нищих в стране вон сколько, да сколько людей бегут от голода из Кореи в Россию. Их тысячи во Владивостоке, да десятки тысяч на строительстве железной дороги работает, сам видел…