2009, №1 - Журнал «Если»

Сюжет романа – типичная «альтернативка», посаженная на почву нуар-детектива. Антураж – еврейские нравы и обычаи, но на совсем уж невероятном географическом пространстве. Дело в том, что в наши дни государства Израиль не существует. Евреи, спасаясь от фашизма, обрели Землю Обетованную на острове Баранова близ Аляски. Действие происходит в наши дни, когда США вознамерились вернуть подаренные территории. Главные герои – классическая медийная парочка детективов: Мейр Ландсман, холостяк, пьяница, живущий лишь работой, и его друг – порядочный семьянин… нет, не негр, а полуеврей-полуиндеец Берко Шемец. Расследуя убийство наркомана, они оказываются втянуты в паутину политических и криминальных противостояний.

Образный язык Чабона, полный метафор, аллюзивно понятных неологизмов (построенных на идише, являющемся главенствующим языком вымышленной страны), любовно и тщательно выстроенный мир, своеобразная философия, живые персонажи – этого достаточно, чтобы книга стала событием для читателя, пользующего литературу не только для повышения комфортности перемещения городским транспортом.

Дмитрий Байкалов

Галина ЩЕРБАКОВА

ЛЮДИ ОДНОЙ КРОВИ

Популярная писательница Галина Щербакова, хорошо известная широкому читателю по многочисленным книгам, среди которых и культовая повесть «Вам и не снилось», в течение многих лет близко дружила с Ариадной Григорьевной Громовой (1916–1981) – одной из знаковых фигур советской НФ 1960-х. Предлагаем нашим читателям воспоминания об этом замечательном человеке и прозаике.

А над спящей АриаднойСловно сонная мечтаБог в короне винограднойКлонит страстные уста.

В.Брюсов.

1952 год. Я еду в длинном мрачном поезде в Челябинск. Еду по месту работы мужа – а как же? Ехать вослед, во глубину сибирских руд – это свойство юных русских дев. Это их подвиг. Я этим держусь и чванюсь, хотя главное чувство – горе. Я бросила Ростовский университет – красавец, наполненный утром и полонезом Огинского на переменах. Значит, я покидаю сразу теплый, красивейший на свете город вкупе с Огинским. Можно ли найти на всем земном шаре адекватную замену столь прекрасному? Тут и думать нечего.

Так оно и случилось. Серый, некрасивый Челябинск, уродливо завернутые в платки тетки и девушки, музыка холодного ветра…

Вот с таким заплаканным от всего этого лицом я иду в пединститут. И все опять подтверждается. Нет убеленных сединами профессоров, нет преподавательницы античности – молодой красавицы-филологини. Она может уже ничего не говорить, на нее достаточно смотреть – и строки рождаются в воздухе:

Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос.Ложе покинул тогда и возлюбленный сын Одиссеев.

День второй – невероятной тоски от щебечущих девчонок, раскатывающих во рту круглое и глупое свое «О». Где ты, Огинский? Где ты, Эос? Где ты, мой красавец университет?

На третий или четвертый день в аудиторию вошла хрупкая, маленькая женщина с золотыми волосами. Она преподает нам литературу первой четверти XX века. Я сижу на галерке, я по-прежнему в трансе, но золотистая голова меня уже привлекает – уж больно все серо вокруг. И я тихонько, без скрипа перебираюсь в ближние ряды. Усекаю: речь педагог ведет о русском символизме, в частности, о Брюсове. Я брала его в руки еще школьницей, и в меня не вошло ничего, кроме «каменщика в фартуке белом», который строит тюрьму. Я никогда не держусь за любые собственные открытия, как за последнюю истину, я допускаю, что другие мысли могут быть интереснее моих. Золотистая голова меня интригует: она упоена Брюсовым. И его неизящные, а то и просто топорные стихи ей милы.

Уже интересно.

Так я прилипла к ее лекциям. На них шумели, пересаживались, разве что не перекрикивались. И тому была причина: доцент Ариадна Григорьевна Давиденко (впоследствии Громова) имела изъян в произношении. Как говорят с подачи Ролана Быкова – «фефект фикции». Но меня это уже не волновало, я канула в этих чертовых символистов по макушку. Тут сыграли свою роль золотистая голова, интересный предмет и, конечно, имя – Ариадна. Тогда еще не было книжек по толкованию имен, но оно было… высоколитературным по своему звучанию. И Брюсов посвятил этому имени не одно стихотворение.

Так мы подружились. Так была забыта с перстами пурпурными Эос.

Я стала бывать у нее дома. Это был книжный дом, в котором жил громадный пушистый кот. И всегда в большой вазе было много конфет. Разве я могла думать пятьдесят лет тому назад, что мой дом будет заполнен книгами, как говорят, под завязку, у меня будет громадный пушистый кот и конфеты в придачу. Я храню память о ней в привычном для нее интерьере, что заставляет думать, будто сильный образ человека независимо от нас самих продолжает свою невидимую жизнь среди живых.

Ариадна – киевлянка. В Киеве она училась, там была первая любовь, там встретила войну. Ей было двадцать пять, когда на ее глазах в Бабий Яр свели любимого.

И хрупкая молодая женщина стала киевской подпольщицей. Все это есть в ее очень хорошей книге «Линия фронта – на востоке», вышедшей в «Совписе» в 1958-м. Получается, та Ариадна Григорьевна, которая читала нам Брюсова, была наполнена книгой о жуткой войне, о разгроме подполья, о ссылке в концлагерь, из которого она бежала трижды. Она говорила об этом коротко и сухо, вздымая тонкими пальцами шерсть на кошачьей спинке. А я стеснялась лезть перстами в боль и муку, потому что очень ее любила.

Потом, после окончания мною института, она пыталась помочь мне определиться, кто я есть на этом свете. На основании моей курсовой работы «Проблема бесконфликтности в советской драматургии» – революционная тема по тем еще отнюдь не вегетарианским временам – она советовала мне идти в аспирантуру, обещая всяческую поддержку. Но я тут же с какого-то перепуга написала святочный рассказ, и тогда она сказала, что мне надо писать. У тебя, мол, «есть слова». Но как ни учи человека, у того всегда свой путь, на который он, еще вчера не подозревая о нем, становится и идет как завороженный.

И я пошла в школу. А Ариадна уехала в Москву. Никаких шансов пересечься в жизни еще раз у нас как бы не должно было быть. Но все-таки Бог располагает, как бы мы там что ни полагали.

В 1968-м мы переехали в Москву. И я уже не учительница, и Ариадна уже не педагог в институте. И вот мы встречаемся с ней в отвратительном августе. «Наши» в Праге. С души воротит.

С этого периода мы уже, в сущности, не разлучались душами. Она показывала мне то, чего многие не видели. Польские журналы с пустыми, вымаранными цензурой полосами. Мы вместе читали слепые страницы «Хроники текущих событий». Как это все попадало к ней, я не знаю. Она была энергична, у нее всегда толпились люди, здесь говорили громко, не выбирая слов. Система показала свою омерзительную рожу, но люди не испугались, а засмеялись в гневе.

Страстная юная киевская подпольщица как бы вырвалась из нее наружу. И ей было не страшно. Она много писала тогда, но у нее была уже другая литературная дорога. Она увлеклась фантастикой, но, Боже, кто из интеллигентных людей в ту пору не читал Брэдбери и Азимова, Лема и Саймака, Шекли и Урсулу Ле Гуин, и многих, многих других.

Дом Ариадны был явочной квартирой фантастов тех времен. Она даже официально в писательском клане считалась и была их вожаком.

Надо ли говорить, что она сама стала писать фантастику?

В 1959 году где-то еще по следам военной прозы вместе с В.Комаровым (я его не знаю) они пишут книгу «По следам неведомого». Она надписала ее так: «Милой Галочке на память о том, что на свете существует романтика». Милая моя Ариадна не то чтобы верила, пройдя то, что прошла, но как-то по-юношески молодо надеялась, что не все обломалось в людях – есть, мол, и романтики. Они – лучшие.

Уже через пятнадцать лет она напишет мне на книге «В институте времени идет расследование»: «Галочка! Не знаю, как на счет расследования, но время, оно явно идет! Сообрази, например, сколько лет мы с тобой знакомы – а ведь это еще не предел… Жизнь проходит – к сожалению – не без последствий, как правильно заметил Лец. Уж такова она».

В это время она начинает переводить Лема – «Звездные дневники Йона Тихого» (наряду с другими). Они очень дружили и были, как она потом скажет по другому поводу, одной крови.

Последние годы она очень болела. Я стеснялась спрашивать о ее болезни, видя, сколько она пьет таблеток, обезболивающих и успокоительных. Но она никогда не была одна. Квартира кишела разным людом: чуть свихнутым водопроводчиком и барышней, влюбленной в «Мастера и Маргариту» и мечтающей забеременеть на Патриарших прудах, пижоном, одетым haute couture, и девушками, исполняющими индийские танцы на пространстве в два квадратных метра. Здесь были экстрасенсы и нумерологи. Все они говорили громко и исключительно о себе, а в углу, на диване, свернувшись в комочек, сидела мудрая больная женщина, которая их всех любила. Она звонила мне в этом гаме по телефону и просила приехать и помыть кота. И я ехала, злясь и любя одновременно. И мыла кота, и выносила мусор, и смеялась над ней, и плакала сразу.