В поисках смысла (сборник) - Андрей Десницкий

Но вот почему мои знакомые так горячо говорили о сергианстве спустя более полувека после той декларации, почему некоторые продолжают говорить о нем и сегодня, я, кажется, начинаю понимать. И дело тут совсем не в митрополите Сергии… Он был заложником советской власти, а если ты стал заложником террористов, правило только одно: исполнять их требования, сохраняя себе жизнь. На время приходится забыть о чести и достоинстве, о законах и привычках. Так обстоит дело и с любыми религиозными нормами: например, самые строгие ревнители иудейских законов о кошерной пище или субботе пояснят, что действие этих законов приостанавливается, когда речь идет о спасении человеческой жизни, ведь это высшая ценность в этом мире. А здесь спасали не себя, а церковь.

Но вот ведь какая странность случается иногда с заложниками… «Под воздействием сильного шока заложники начинают сочувствовать своим захватчикам, оправдывать их действия, и в конечном итоге отождествлять себя с ними, перенимая их идеи и считая свою жертву необходимой для достижения „общей“ цели». Называется это «Стокгольмский синдром», и механизм этого явления понятен: человек не может смириться с тем, что он для другого — всего лишь расходный материал. Заложник обязательно ищет в террористе что-то человеческое, чтобы установить личный контакт, но так он рискует изменить не взгляд террориста, а свой собственный. И тогда он будет сопротивляться освобождению, оправдывать действия террориста, оплакивать его гибель…

Страшнее всего это проявляется с людьми, которые стали жертвами насилия в детстве. Ребенок не может принять, что родной ему человек просто удовлетворил свою страсть за его счет, он парадоксальным образом начинает со временем воспринимать свершившееся насилие как проявление любви или как справедливое наказание за какую-то вину, и вина, конечно же, найдется… И потом, уже взрослым, такой человек будет искать повторения этой ситуации, будет постоянно становиться жертвой насилия или насильником, а порой и тем и другим одновременно. Он может просто не научиться иным отношениям.

Ведь есть свои преимущества и в том, чтобы быть заложником, жертвой. Ты ничего уже не решаешь, от тебя ничего не зависит, ты ни в чем не виноват, а если и был виноват, то многократно искупил свою вину страданиями. И потому, пожалуй, имеешь право применять насилие сам, ведь ты страдал, пусть и другие пострадают… Страшная логика! И самое страшное, что это даже не логика, это подсознательные установки, которые не видны самому человеку. Он может совершенно искренне забыть о свершившемся насилии, и не думать о своем стремлении его воспроизводить. И если он даже всё это осознает и захочет изменить свое поведение, ему, скорее всего, потребуются годы работы с психотерапевтом.

Мы выросли в стране, где на протяжении десятилетий насилие было нормой вещей. Эти образцы поведения передавались из поколения в поколение, нас учили ненавидеть больше, чем любить, нас учили мстить врагам и не брать пленных. Это наша общая история, наша общая беда, и нам долго еще с ней разбираться.

И когда я слышу и вижу то, что происходит в нашей земной церкви, я всё чаще прихожу к выводу, что стокгольмский синдром и ее не обошел стороной — да и как мог обойти, если в церкви те же люди, что и в обществе? Можно назвать этот синдром «сергианством», можно привести другие исторические параллели: например, как легко в XVIII веке иерархи признали и оправдали синодальный строй, а единственный из них, кто не пожелал признавать «высшим судией церкви» императрицу Екатерину, митрополит Арсений (Мациевич) умер в тюрьме. Много было подобных эпизодов в истории, и декларация митрополита Сергия, и вся вытекающая из нее церковная политика — яркий, но не уникальный случай.

И вот что, на мой взгляд, произошло… Вынужденный компромисс заложника со временем стал привычным состоянием, выросли поколения церковных людей, которые не знали другого положения вещей. И они стали оправдывать его, находить в нем высший смысл. Что делалось некогда под угрозой смерти, стало делаться по привычке, а потом и по велению сердца — а как же можно иначе? И когда настали совсем другие времена, когда исчезла сама советская власть — как вдруг этого стало не хватать!

Очень многое в нашей церковной реальности, думаю, именно отсюда родом. Это и желание многих обязательно подстроиться под мнения наличной власти и ни в коем случае с ней не спорить. Это и громогласная великодержавная риторика, непременно с борьбой против агрессивного блока НАТО (при Сталине и Хрущове это еще называлось «борьбой за мир»). Это и абсурдные иконы с изображением Сталина, и лубочно-пропагандистское восприятие отечественной истории, да и вообще навязчивое стремление изобразить всё богатство окружающего мира в духе коммунистической песни: «вихри враждебные веют над нами, темные силы нас злобно гнетут, в бой роковой мы вступили с врагами, нас еще судьбы безвестные ждут» (причем враги эти — ни в коем случае не собственные страсти и пороки). Наконец, это и отношения внутри некоторых приходов и епархий, которые напоминают незабвенные заседания парткома, не без примеси «духовного» садо-мазохизма.

Я не знаю, нужно ли дунуть и плюнуть на пресловутую декларацию, чтобы от всего этого избавиться. Не думаю, что такой жест поможет. Но избавляться от этого надо, и срочно — хотя бы потому, что меняется наше общество, в церковь приходит всё больше и больше людей, выросших в условиях информационной и личной свободы. Они спрашивают, что такое православие, и нет, на мой взгляд, более злобной на него карикатуры, чем весь этот комплекс — стокгольмский ли, сергианский ли, но уж точно не церковный, не православный, не христианский.

69. Жара в эпоху раскола

Мы уже привыкли, что по телевизору нам показывают либо агитки, либо развлекуху, а если хочешь о чем-то задуматься, ящик надо выключать. Но телеканал «Культура» сломал этот стереотип минимум дважды, и об этом заговорили все, кто вообще привык задумываться. Я имею в виду два сериала — «Раскол» и «Жару». Они, казалось бы, очень разные. «Раскол» — художественный фильм о делах давно минувших дней, своего рода иллюстрация к учебнику истории. Никаких новых фактов мы из него не узнали, да и все разумные интерпретации были уже предложены давным-давно, создателям фильма оставалось только выбрать свою точку зрения и представить ее зрителю.

«Жара» — совсем другое дело. Это документальный рассказ… даже не рассказ, а краткое воспоминание о совсем недавних и неприметных событиях. Учебники истории о них молчат: да вообще было ли там что-нибудь такое, о чем стоит говорить? И если было, то что? Если «Раскол» — попытка подвести итоги, то «Жара» — попытка начать разговор на тему, доселе совершенно не затронутую: поворот интеллигенции к Церкви в начале 1970-х годов. Разные жанры, разные создатели, разный темп повествования: строгая хронология, неторопливая размеренность, приглушенные краски «Раскола» и беглые ассоциации, неожиданные сопоставления «Жары», от которой и вправду веяло горячим. Ведущий торопился обо всем сказать, словно печеную картофелину вынул из костра: руки обжигает, и с какой стороны укусить, не знаешь, но до чего же пахнет заманчиво!

Есть у этих фильмов нечто общее и очень важное. И не в том даже дело, что оба они посвящены истории нашей Церкви и, в конечном счете, нашего общества. Об этом тоже можно говорить по-разному, и мы как-то уже привыкли к картинам и книгам «за» и «против». Вот сейчас придет умный дядя и художественно нам расскажет, кто был прав, а кто недопонял, каково всемирно-историческое значение, в чем положительная роль, а где отдельные недостатки, и какой из этого вывод следует сделать на будущее. Эти фильмы тоже далеко не беспристрастны (да и может ли быть полная объективность в разговоре на такие темы?), и не зря возникли потом напряженные дискуссии: почему показали именно тех и именно так, и не есть ли это «вода на мельницу идеологического врага», и всякое такое. Но создатели двух фильмов предложили зрителю выбирать самому, как относиться к пламенной упертости Аввакума или к административному напору Никона, принимать ли кабинетного ученого Аверинцева за «лидера поколения» или считать подлинными героями тех, кто в знак протеста «вышел на площадь». Предпочтения авторов прекрасно видны, они не скрываются — но они и не навязываются. В прежних «фильмах о православии» («Остров», «Поп», «Царь») всегда был только один положительный герой, проповедовалась только одна безусловная правда, и никаких тебе вариантов.

А здесь — сочетание и даже противоборство частных правд разных людей, идущих своими путями к общей Истине. Примерно так ведь оно и в жизни бывает. И еще… выбраны два момента нашей истории, у которых довольно много общего — царствование «тишайшего» Алексея Михайловича, и не менее спокойное правление дорогого Леонида Ильича. Никаких особых зверств, если сравнивать с Грозным и Сталиным, но и перспектив тоже особо никаких не было видно — страна двигалась по инерции, и понятно всем было, что многое надо бы переосмыслить и поменять, да вот только непонятно, что и как. В результате власть что-то меняет, вроде бы и хочет как лучше: книги старые исправить, болота осушить, — только в результате выходит, как всегда. Само собой так выходит, даже спички не надо бросать — горят подмосковные торфяники, сжигают себя староверы в лесных скитах. А впереди, хотя никто еще и не догадывается — внезапный и резкий перелом, после которого вся жизнь пойдет по другому.