Судный день - Курт Ауст

– В этот самый день, ровно шестьдесят два года назад, родился один из величайших датских ученых.

Я подметил, как остальные растерянно переглянулись, и рассмеялся про себя. Видимо, Томас становился для меня предсказуемым, потому что сам я ничуть не удивился.

– Давайте выпьем за Нильса Стенсена, который, к сожалению, уже покинул наш мир, но успел немало совершить за отведенную ему жизнь. За Нильса Стенсена!

Мы выпили, отставили рюмки и с возросшим аппетитом вернулись к трапезе.

Немного погодя тем же утром мне велели оставаться в доме, а Томас с Альбертом запрягли в сани большого ютландского жеребца и выехали за ворота. Однако вскоре вернулись, обнаружив священника всего в двадцати локтях от ворот. По словам Томаса, закоченевшее тело пастора запорошило снегом, он лежал, открыв глаза и устремив невидящий взгляд в синее небо. В руке он сжимал нож.

В его кармане Томас нашел письмо, написанное Хансом Нильсеном Сёрбю, епископом Рибе, и адресованное Его Королевскому Величеству. Томас сказал, что само письмо интереса не представляло, но вот епископская печать его заинтересовала.

Прошло еще два дня, в лучах солнца снег подтаял, так что мы смогли двинуться дальше на запад. Мы долго и бурно прощались с хозяйской четой, Альбертом и Бигги и наконец тронулись в путь. Палач Густаф Тённесен покинул постоялый двор тем же утром, но на рассвете, когда все еще спали, и я подумал, что так оно вышло даже лучше.

В Рибе мы заехали к епископу и показали тому найденное при пасторе письмо. Конечно же, печать оказалась поддельной, – епископ подобных писем не писал, хотя пастор навещал его незадолго до Рождества. Якоб Фриш отказался от прихода в Хиндрупе и собирался переехать в Шелланд, к сестре, – рассказал епископ, с прискорбием сложив пухлые белые руки, – о да, такая печальная судьба.

Томас поинтересовался, где похоронены тела пасторской дочери и его супруги, и изъявил желание посетить их могилы. Епископ подозрительно посмотрел на профессора. Нет, где похоронены тела, он не знает, но точно не в освященной земле, потому что обе женщины умерли, наложив на себя руки.

– Но разве пастор Фриш не просил разрешения похоронить дочь и жену в освященной земле? Ведь они перенесли страшные муки и вряд ли покончили с жизнью, сохраняя трезвость рассудка.

Лицо епископа превратилось в суровую маску: да, он получал подобные прошения, но не видел причин поощрять тех, кто отвергает законы Бога или короля. Ведь король в своем обращении к служителям церкви ясно сказал: “Не хороните и не читайте заупокойную над тем, кто намеренно лишил себя жизни”.

Я заметил, как Томас поджал губы и пробормотал – достаточно громко, чтобы услышал епископ, – что и епископам не воспрещается прислушиваться к своему сердцу и думать головой. Полные щеки епископа заалели. Нас почти выставили за дверь, а епископ кричал нам вслед, что никто, НИКТО не смеет попирать ногами дар Божий, никому не дозволено отнимать жизнь – ни свою, ни чужую…

Мы стояли на улице, а крики по-прежнему не умолкали.

Позже мы зашли на постоялый двор, где жил капитан Риго, а потом – в пансионат напротив, где снимал комнаты пастор Фриш. Хозяин пансионата рассказал, что капитан подолгу не покидал своей комнаты, – туда ему подавали еду и вино. И что он вечно сидел у окошка и смотрел на улицу.

Томас покивал, после чего мы спустились в трактир и заказали лучшее вино, какое только нашлось в погребке, а хозяйская дочь подала нам горячую – с пылу с жару – куриную похлебку, и мы подняли бокалы за разгадку, которую, похоже, наконец отыскали. Судя по письму с поддельной епископской печатью, пастор собирался проникнуть во дворец, добившись королевской аудиенции, и убить короля спрятанным в Библии ножом.

– Планам безумца, – резюмировал Томас, – не суждено сбываться.

А накануне вечером Томасу Бубергу пришлось пустить в ход все свое красноречие и обходительность, чтобы задобрить ландграфа Ханса Шака из Шакенборга: тот никак не мог взять в толк, почему вдруг небольшая вьюга и какая-то снежная буря нарушили все его планы и помешали нам встретить Новый год у него в Корсбрёдрегордене.

И Томас вновь подробно рассказал о том, что произошло на постоялом дворе, – на этот раз ландграфу и его гостям. Повествование получилось таким живым, что позже тем же вечером ландграф, приняв немного на грудь, заявил, что предложит королю представить Томаса к награде за его благодетельные поступки. Но, похоже, уже на следующий день забыл о собственных намерениях. И хорошо, что о подобных глупостях никто не вспомнил. Так сказал сам Томас. Тем же вечером профессор поинтересовался у ландграфа, не слышал ли тот о Вернере фон Бергхольце. Нет, для Ханса Шака это имя оказалось незнакомым, зато один из гостей, некий барон, тут же сообщил, что о фон Бергхольце он слышал, и, по его словам, этот авантюрист довольно выгодно приторговывал землями, принадлежащими Гольштейн-Готторпскому княжеству.

Все присутствующие единодушно решили, что история это скверная и что не к лицу истинному дворянину, даже если у того туго с деньгами, продавать княжеские земли кому ни попадя.

Этим мы и ограничились: ответ был если и не ясным, то довольно очевидным.

А вот мысли об убийстве, пусть и раскрытом, постоянно тревожили меня, я никак не мог выбросить их из головы, хотя профессора они, похоже, нимало не тревожили. На протяжении последних дней я несколько раз порывался спросить его, но не знал, как задать вопрос. И сейчас, дожидаясь, когда нам принесут еду, я отважился:

– Трактирщица… то есть госпожа фон Хамборк… Она… в таком положении…

Профессор выжидающе посмотрел на меня.

– Как же она… ну… то есть, когда трактирщик, ее муж, обо всем догадается, он же не… она сама сказала, что они уже много лет не… – я беспомощно замолчал, – трактирщик же поймет, что это не его ребенок! – выпалил я, сердито глядя на Томаса. Мог бы и сам сообразить и не мучить меня.

Профессор расхохотался и поднял бокал:

– Давай, дорогой мой Петтер, выпьем за пополнение в семействе фон Хамборк, а уж после я развею все твои тревоги!

Мы чокнулись и пригубили красного вина – мне оно показалось кисловатым, но Томас одобрительно кивнул и допил до дна. Отставив бокал, профессор собрался с духом и пустился в объяснения:

– Как ты помнишь, Бигги довела трактирщицу до комнаты и уложила в кровать – тогда она и заподозрила неладное. И мы с Бигги договорились помочь госпоже фон Хамборк в этой непростой ситуации. Сперва ее супруг отведал особого чаю. Ты и сам видел, как в новогодний вечер трактирщица принесла ему чашку. Для восстановления мужской мощи следует трижды в день принимать настой растолченного корня ятрышника. Листья же ятрышника нужно размять в вязкую кашицу, которой смазывают мошонку, чтобы пробудить к жизни дремлющие в ней силы. И, наконец, нужно замочить в воде семена черной белены и подождать, пока они не набухнут, а потом смешать с чесноком и маслом и смазать получившейся смесью тайную мужскую мышцу, когда женщине – то есть трактирщице – захочется, чтобы… мышца ожила… – Томас добродушно улыбнулся. – По-моему, Бигги на славу удалось это ведьминское зелье. Ты же заметил, как супруги фон Хамборг лучились от счастья на следующее утро.

Томас умолк – у стола появилась дочка трактирщика с куриной похлебкой. Мы благодарно кивнули девушке, и профессор продолжал рассказывать:

– Когда месяцев через восемь Герта фон Хамборк родит трактирщику сына или дочь, он будет вне себя от счастья. Ему и в голову не придет подсчитывать дни, и он ни на секунду не усомнится, что ребенок – от него. Он доживет до конца своих дней в уверенности, что это дитя – плоть от плоти его, и что они с супругой зачали ребенка в канун нового года, ставший для них первой брачной ночью. – Томас подцепил ложкой кусочек курятины и положил в рот. – М-мм, – довольно промычал он, с благодарностью кивнув девушке, и вдруг озабоченно нахмурился. – А вот судьба Бигги меня тревожит. Что станется с ней?

И тут наконец настал мой черед рассказать о том, что ускользнуло от профессорских глаз:

– С ней все будет хорошо. Альберт ее никуда не отпустит, да и хозяйке, похоже, хотелось, чтобы Бигги осталась. А трактирщику, видимо, придется смириться с ведьмой в доме.

– Да уж, нашему маленькому трактирщику это пойдет на пользу, – рассмеялся Томас.

– Помните, как Бигги ходила к духам? Когда она задала им вопрос и узнала, что… – у меня сдавило горло, – что Мария умрет? – Томас кивнул. – Перед отъездом я спросил у нее, какой вопрос она задала духам, – я улыбнулся, – Бигги спрашивала у них, останется ли она на постоялом дворе, вместе с Альбертом. И духи ответили “да”.

Томас усмехнулся и долил в бокалы вина. Я осторожно пригубил – по-прежнему кислое.

– А теперь можно вас опять называть профессором?

Томас недоуменно воззрился на меня:

– Ты о чем? – но вспомнил вдруг внезапный приступ ярости, охватившей его в тот вечер, когда Альберт сознался в убийстве, которого не совершал, и широко улыбнулся: – Да, теперь меня вновь можно называть профессором.