Преодоление игры - Любовь Овсянникова

Висит его спецовка, другая рабочая одежда, под стенами стоят металлические ящики с запчастями, на настенных полках — баночки–скляночки с маслами, шампунями и растворителями. А машины нет. На ней теперь правнук ездит. Все, как должно быть. А горько, а больно …

Мама взяла веник, привязанный к длинной палке, собрала паутину в углах гаража и под потолком. Сухой тряпкой прошлась по полкам, столикам, так — лишь бы волной воздуха смахнуть осевшую пыль. Раз в месяц она здесь капитально убирает, все перетирает и оставляет на старых местах, а это так — профилактика, чтоб живым духом наполнить помещение, чтобы запустением тут не пахло. Подмела пол. На сегодня хватит.

Еще некоторое время покопалась в огороде, наведалась в пустой хлев, заглянула в свинарник, посмотрела на куриный насест — везде чисто, подметено, безжизненно. Ба, даже кучу перегноя, собранную под забором за те годы, когда они с мужем, выйдя на пенсию, держали домашнюю живность, она за полгода потихоньку сожгла и выносила пепел на огород. Забрызганный забор отчистила и покрасила. Муж любил порядок. Тогда у них был один порядок, рабочий, а теперь у нее порядок другой. Какой — выходной, праздничный? Нет, музейный. Весь этот двор и дом, все остальное, так заботливо созданное за шестьдесят лет совместной жизни, теперь — музей под открытым небом, памятник. А она — его хранитель. Эта ответственная миссия и держит ее на земле. Вот бы и после нее так все сохранялось! Если бы детям–правнукам везло в жизни чуть больше, они бы не подвели. А так, кто знает …

С улицы донеслись знакомые звуки — тарахтела ведрами Лена Голощапова. Боже правый, какая красивая молодица! Так за черной работой ей разве до красоты? Маме всегда было жалко Лену — рано осталась сиротой, без родительской опеки, без родного слова, без совета. И хоть вышла замуж в хорошую семью, где ее уважают, так ведь сразу пошли дети. Одно, потом другое. И все — мальчишки. Муж размахнулся с хозяйством, натащил во двор всего понемногу, техники навез. Возле железа сам управляется, а все остальное — на Лениных руках, и надо же дать ему толк, чтобы не ревело, не хрюкало голодное. Детей присмотреть, мужа накормить–начистить. Это были слишком большие заботы, как считала мама, для такой молоденькой женщины. Когда только, бедная, отдыхает? Выйди поздно вечером, посмотри: у нее светится в кухне — стирает или стряпает, а встанешь рано — вот и она, уже собирает молоко на продажу.

Вдруг мама поймала себя на том, что жалость, испытываемая к Лене, какое–то родительское стремление поддержать ее хоть бы мысленно, теперь отошла, уступив место другому чувству, схематично, примерно похожему на зависть, ту, которой старики завидуют молодым. Она поняла, что хотела бы сама так много работать, вставать спозаранку, возиться со скотиной, варить–стирать, утюжить–подавать, а потом бежать на работу. А вечером позже всех ложиться спать, когда все уже затихнет и заснет, когда слышно, как коровы жуют жвачку, когда холодный месяц остается наедине с космосом и отражает на землю его полыхание. Оказывается, в том и состоит смысл бытия, чтобы отдавать себя другим без остатка.

Мама именно так и прожила свою жизнь, но только теперь с острым щемлением поняла, что была по–настоящему счастлива. И теперь не хотелось ей ни отдыха, противного безделья, ни развлечения какого–то, о чем часто, бывало, мечтала, — хотелось забот с утра до вечера, работы до седьмого пота, горячей и плодотворной. Она почувствовала себя очень мудрой, будто знания и опыт ее стали материальными, и сейчас, забирая в ней много места, утомляют, как тяжелая ноша. От них нельзя было избавиться, нельзя передать, переложить на другие плечи. Ведь для этого надо, чтобы люди поняли и восприняли ее достояние. Но молодым некогда, они спешат накопить собственную мудрость, а юные просто не верят, что старшие — так уж мудры. Юным кажется, что именно они лучше знают жизнь.

Чувство одиночества вдвое потяжелело, ибо дополнилось еще и пришедшим неожиданно пониманием возрастного барьера между ней и человечеством, сплошь младшим. От этого мама словно воспарила над миром, легко, без напряжения достигла горних вершин, потому что багаж ее духовности был крылатым, в нем хранилось самое, самое важное, что было простым, как все гениальное. И она увидела, что молодые не знают цены жизни, носят в сундучке драгоценностей много лишнего. Их тянет вниз и приземляет честолюбие, зависть, стремление к необременительному существованию, пустая суета, хлам желаний. Хотелось кричать об этом. Но — далеко она от них, не услышат ее те, что внизу.

Уже устала, болит спина, не дает ни согнуться, ни разогнуться. Мама посмотрела вверх. Светает. Звезды погасли, а месяц, огрызок которого неистово сиял еще минуту назад, побледнел. Солнце выпростало первые лучи и бросило их на небо. Скоро они опустятся на землю, и начнется день.

Утренняя прогулка закончилась, мама зашла в дом и, наклонившись к умывальнику, мимоходом глянула в зеркало. О, что это? Под глазами — мешки, да еще и покраснели, лицо — отекшее. Начала вспоминать, может, съела на ночь острого? Так нет. Может, выпил лишнего чаю? Не пила. Размышления не принесли ответа. Кому это нужно? Пусть. Не хотелось отвлекаться от того, что приснилось ночью. Хотелось еще попасть в ту атмосферу, почувствовать и дорогое прикосновение, и скорбные предсказания, считываемые в его контексте. Ждать, конечно, тяжело, особенно — конца. Но там был он, ее муж.

Поясница продолжала болеть, клонило прилечь и затихнуть. А что или кто ей мешает? Мама кое–как умылась, механически, по привычке размяла искореженные подагрой пальцы, а затем, обхватив больное место ладонями, поплелись к кровати.

* * *

— Придется отложить отпуск, — сказала я мужу, закончив разговор по телефону.

— Кто звонил? — спросил он, поняв, что внезапное решение стало следствием той беседы.

— Мама.

— И что? Что–то случилось?

— Ничего. Но ей приснился вещий сон.

— Вот тебе! — удивился Юра.

— Поеду на неделю, — решила я.

— Езжай. Может, пройдет. А что ей приснилось?

— Говорит, папу видела …

Я почувствовала — второй удар не перенесу. Еще первая потеря не отболела, будто время остановилось на точке горя и не сдвигается с места. Только соскучилась по папе очень, так соскучилась, что не знала, куда себя деть.

— Езжай, — успокоил меня Юра. — Отпуск подождет.

Разговор прервал новый телефонный звонок.

— Ты ли это, я не ошибаюсь? — обрадовался Юра у трубки. — Сейчас найду, — кивнул мне. — Передаю трубку.

Я услышала голос своей бывшей сотрудницы, с которой лет пять не виделась.

— Как здоровьице? — спросила у нее после приветствий, помня, что она болела почками. — Как твой пиелонефрит?

— Как не бывало! Я о нем и вспоминать забыла!

— Ого! Это достижение, — я удивилась вполне откровенно. — Если я не ошибаюсь, ты его лет двадцать носила. Чем же вылечилась?

— Не поверишь, исцелилась за полгода, — подруга рассказала, что нужный рецепт получила случайно от незнакомого человека, рассказала, в чем заключалось лечение. — Что это мы все о болезнях да о болезнях? Я приехала в Днепропетровск всего на недельку, и у меня насыщенная программа. Хочу также с вами увидеться. Заранее скажу, что приглашаю к себе. Думай, когда тебе удобнее.

— Ой, — растерялась я, — а я не смогу. Какая жалость! Ты не подумай, что я уклоняюсь, но не смогу. Еду на неделю к маме, уже пообещала. Понимаешь, недавно не стало папы, мама тоскует. Будет ждать меня.

— Нет, нет, — успокоила меня подруга. — Мама — это святое. Не волнуйся, еще увидимся. Просто, приснилась ты мне, несколько ночей подряд тебя во снах видела. Дай, думаю, брошу все и поеду домой, навещу родню и тебя заодно.

Мы разговаривали еще минут сорок. Тревоги мои не прошли, но перед сном я все же немного отвлеклась от тяжелых мыслей.

* * *

Назавтра я была уже в Славгороде.

— Что–то ты у меня затосковала, — поцеловала я маму, выходя из автомашины.

— Ничего подобного. Вот пироги пеку, на ужин к нам тетка Татьяна придет. Обещала и тетка Екатерина забежать, хочет с тобой увидеться, дело какое–то к тебе имеет. Будем чаевничать, разговаривать.

— Я словно угадала, что у нас гости будут, привезла тебе новых книг десятка два, схватила и не считала. Будет чем с подругами поделиться.

— Нет, я им отдам те, что прочла. А новые пусть мне останутся.

— Как знаешь. А давай потом и моих подруг пригласим, на завтра, например.

— Надежду и Тамару?

— Ага.

— Давай, — согласилась мама с энтузиазмом, который через минуту переменился на грусть: — Неинтересно им здесь жить. Сейчас образование, эрудиция не ценятся, и среди нуворишей чувствуют они себя, как серые мышки. Жалко девчат.