Книга о Боге - Кодзиро Сэридзава

Я очень удивился, но, думаю, еще больше удивились остальные четверо. Все они ходили в школу в красивых одеждах, рядом с ними я, одетый в отрепья, в соломенных сандалиях, выглядел как дикарь. К тому же явно было, что я недоедаю.

Когда мы вышли на дорогу, идущую через поля, Сугияма-сэнсэй тихонько, так, чтобы не слышали другие, сказал:

— Я уже говорил, что тебе надо обязательно поступать в среднюю школу. Повторяю это еще раз. Тогда перед тобой, как и передо мной теперь, откроется дорога в один из токийских университетов. Масуда-сэнсэй говорил мне, что его старший сын прилежно учился в Токио и этим летом успешно сдал государственные экзамены. Теперь он сможет стать государственным служащим и работать на благо родины. Разумеется, Масуда-сэнсэй очень этому рад. Он сказал, что ты должен брать пример именно с таких людей…

Слушая его, я молча кивал в ответ.

К третьему уроку мы вернулись в школу. С того дня у меня завязались дружеские отношения с этими четырьмя одноклассниками. Особенно я сблизился с Сэйдзи Камбэ, сыном нашего школьного врача, полковника пехотных войск, он часто давал мне читать книги из своей библиотеки. Обычно я брал у него книжку утром, читал на переменах, а после занятий возвращал. Однажды он дал мне детский журнал. Такой журнал я держал в руках впервые, все мне было в новинку, жадно — кто бы мог подумать, что бывают такие интересные вещи, — я читал страницу за страницей, ничего не пропуская. Я не успел прочесть весь журнал до конца занятий, но Камбэ разрешил взять его с собой. Обрадовавшись, я сунул журнал в свой узелок вместе с учебниками и пошел домой.

Однако дед запрещал мне дома даже открывать книгу. Я и учебники никогда не вытаскивал, боялся. Но тут не утерпел, уж очень мне хотелось прочесть этот журнал. В тот день была моя очередь топить баню. Круглая бадья, в которой мы мылись, помещалась за домом рядом с кладовкой, дед появлялся там только когда купался, а в остальные часы почти никогда туда не заглядывал. Сообразив это, я взял с собой журнал и, присматривая за огнем в топке, стал читать. И так увлекся, что забыл обо всем на свете. Вода в бадье давно закипела, а я все сидел на корточках перед топкой и делал вид, будто продолжаю топить.

И вдруг прямо у меня над головой грянул громовой голос деда:

— Это еще что такое? Нашел где читать!

Дед вырвал журнал у меня из рук и швырнул его в топку.

— Но он ведь не мой! — Плача, я попытался выхватить журнал из огня, но поздно — пламя уже охватило его целиком.

— Я выбью из тебя дурь! — закричал дед, размахивая коромыслом и надвигаясь на меня. — В море от тебя никакого толку, только все хнычешь да валяешься целыми днями. Ну погоди, ты у меня станешь настоящим рыбаком!

Он так рассвирепел, что я испугался, выскочил из дома и бросился к реке. Нырнул в бамбуковые заросли, потом выбежал на идущую вдоль берега мощенную каменными плитами дорогу и помчался по ней. Одна из плит на несколько метров вдавалась в реку. Здесь он меня не догонит, подумал я и сжался в комок у самой воды. Мне казалось, что я просто не смогу жить теперь, после того как дед сжег ценный журнал, принадлежавший моему близкому другу. Под каменной плитой бурлила, завиваясь в воронки, вода.

Перед моими глазами возникло лицо моего одноклассника, который в том же году холодным февральским днем покончил с собой, бросившись в реку именно здесь. Весь класс долго не мог успокоиться, обсуждая, почему он это сделал: то ли хотел помочь таким образом своей бедной многодетной семье — как-никак одним ртом меньше, — то ли не нашел другого способа выполнить сыновний долг, о котором так много говорили нам на уроках этики, и тем порадовать отца… А теперь я оказался на той же самой плите.

Родители меня бросили, а для деда я только обуза, нахлебник. Быть рыбаком я не хочу. Поступить в среднюю школу мне не удастся, несмотря на советы учителей. И дед, и все остальные будут только рады, если я брошусь в реку… И, собравшись с духом, я прыгнул в бурлящую воду.

В тот же миг раздался громкий голос:

— Стой! — и кто-то удержал меня, схватив сзади за одежду. Я еще раз попытался прыгнуть, но снова услышал крик:

— Стой! — на этот раз он звучал прямо передо мной.

Это кричала Фудзи — ее ярко-красная вершина смотрела на меня из-за деревни Дзямацу на противоположном берегу реки. «Дурак, ну умрешь ты, и что? Надо уметь хотеть, и тогда Бог поможет тебе…» Я сжался в комок на каменной плите и зарыдал, уткнувшись в нее носом.

Теперь мне девяносто лет и от госпожи Родительницы я знаю, что это Бог-Родитель спас меня тогда, схватив за шиворот, но в тот момент я этого не знал, думал, что просто смалодушничал, так и не решившись броситься в реку, и плакал от стыда, терзавшего мое детское сердце. Не помню, сколько времени я тогда проплакал. Слезы как-то незаметно иссякли, на душе стало легко, и я поднялся на ноги.

На противоположной стороне реки над красивой рощей у деревни Дзямацу алела вершина Фудзи — она как будто улыбалась мне. «Да, прав был дядя, Фудзи — и вправду наш Учитель», — подумал я и навострил слух.

— Вот видишь, как хорошо, что ты жив! — послышался голос Фудзи. — А что тебе говорил Масуда-сэнсэй? Вспомни-ка о Сугияме-сэнсэе…

Тут по небу с запада на север стала разливаться алая краска, скоро все оно, вплоть до реки Каногавы, окрасилось алым. Мне, ребенку, показалось, что Фудзи таким образом подбадривает меня, я совсем развеселился и двинулся по каменной дороге в обратный путь. Дойдя до того места, где обычно стояла на причале лодка дяди, я увидел и его самого, идущего мне навстречу.

— Мы беспокоились. Дед больше не сердится, пойдем домой ужинать, — сказал он.

Придя на следующий день в школу, я сразу же пошел в учительскую и рассказал Масуде-сэнсэю о том, что случилось с журналом Камбэ.

— Не волнуйся, — сказал он и после первого урока подозвал к себе нас с Камбэ.

— Камбэ, — сказал он, — Сэридзава вчера читал твой журнал на берегу реки и по неосторожности уронил его в реку. Я куплю тебе такой же журнал, прости его.

— Не нужен мне этот журнал, — ответил Камбэ, — это ведь старый номер. Я сейчас читаю новый, а когда закончу, могу дать его Сэридзаве.

— Сэридзава, смотри больше у реки не читай!

— Слушаюсь…

Я едва не плакал от радости.

Такова история моего неудавшегося самоубийства. С того дня я стал каждый день здороваться с Фудзи. Иногда она бывала белой, иногда — черной, иногда — окутанной облаками, иногда — красной. Ноу нее всегда находилось для меня несколько ласковых, ободряющих слов.

В те времена, то есть в эпоху Мэйдзи, и в деревнях, и в рыбацких поселках жили в основном нищие многодетные семьи, в некоторых было больше десяти детей. Выжить было трудно и бездетным супругам, поэтому дети считались обузой, нахлебниками. Еще в начальной школе я не раз слышал от своих друзей разговоры о том, что когда кто-то из детей в их семье заболевал, его никогда не показывали врачу. Даже когда у малыша поднималась температура или начинался кровавый понос, его просто укладывали в постель и оставляли на произвол судьбы, ничего не давая есть, мол, пусть прочистится желудок. Через три-четыре дня ребенок умирал. Многие родители радовались, что сумели избавиться от лишнего рта. Никто не задумывался о том, что человеческую жизнь надо ценить, дорожить ею. Может быть, именно поэтому и дети с такой легкостью бросались в бурлящий поток?

С тех пор прошло всего семьдесят лет, но уровень материального благополучия вырос настолько, что ни в городах, ни в сельской местности не найдешь ребенка, который голодал бы или ходил в школу босиком. Теперь, пожалуй, больше детей, страдающих от ожирения.

На днях я побывал на старинной императорской вилле в Нумадзу и случайно подслушал разговор одной супружеской пары. Это были уже старые люди, очевидно живущие где-то неподалеку в деревне. Они стояли, разглядывая через окно комнату, в которой император жил в детские годы.

— Глянь-ка, — не без гордости сказал один из супругов, — и это комната принца! Да она беднее нашей гостиной. И мебель у нас куда лучше.

Я тогда еще раз подумал о том, что эти слова как нельзя лучше свидетельствуют о возросшем уровне благосостояния простого народа.

В настоящее время Япония считается одной из самых богатых стран мира, многие полагают японцев счастливыми людьми, поскольку они не испытывают никаких материальных затруднений. Но при этом сами японцы утратили душевную широту и способность любить, они мечтают только о богатстве и власти, они оскудели духовно, и многие из них хуже животных. Они не задумываются о том, сколь благословенным, редкостным даром является жизнь. Дети таких людей духовно обездолены и достойны жалости не менее, чем их сверстники, жившие семьдесят или восемьдесят лет тому назад, причем очень часто этого не замечают даже сами родители. Наверное поэтому среди современных детей так много самоубийц…