От снега до снега - Семён Михайлович Бытовой

полость, задев верхний край печени. А пока его везли, растрясли изрядно, и раненый потерял много крови.

Я понимала, что ждать нельзя ни минуты, и в то же время боялась приступить к операции, потому что этот человек был мне слишком дорог и побороть волнение я не могла.

— Ольга Яковлевна! — позвала я нашего старшего хирурга. — Подойдите, пожалуйста, тяжелый случай!

Подполковник медицинской службы Ольга Яковлевна Гриневич была опытнейшим хирургом, у нее, как все у нас говорили, волшебные руки. Еще говорили о ней, что она, как дух, витает над больным, возвращая к жизни, казалось, совершенно безнадежных.

— Ну, что там у тебя за тяжелый случай? — подходя к Дроботу, спросила она своим грубоватым голосом. — Да-а-а, если бы не печень... — и на несколько секунд задумалась, словно решая, с чего начать операцию. — Приготовить больного к операции, срочно!

— Ольга Яковлевна, милая, сделайте все... спасите его...

Она глянула на меня и, кажется, поняла, что значит для меня этот артиллерийский майор.

— Ассистировать будешь?

— Нет, я лучше выйду из операционной...

Полтора часа продолжалась операция, и, когда Дробота перенесли в послеоперационную комнатку, я уже не отходила от него.

Только в десятом часу утра пришел он в сознание и, увидев меня рядом с собой, тихонечко взял мою руку и спросил:

— А тезка мой, Афанасий, жив-здоров?

— Растет, товарищ майор! — ответила я бодрым голосом, чтобы не выдавать своего волнения.

— А ваш Николай Валерьянович?

Я закивала головой.

— Лежите спокойно, не разговаривайте, Афанасий Иванович!

Но он не послушался, спросил:

— Как, тяжелое у меня ранение? Вернусь я на фронт фашистов добивать?

— Будем надеяться, что вернетесь... — сказала я, хотя знала, что никаких надежд нет.

Через двое суток он умер от перитонита.

С тех пор, друг мой, я ношу в своем сердце это горе. Я давно примирилась со смертью моего отца, свыклась с трагической гибелью мужа перед самым уже концом войны, а вот майора Дробота забыть не могу.

Когда он умирал на моих руках, но еще был в сознании, то попросил меня после войны как-нибудь выбрать время и съездить к его матери в Горький, — он рос без отца, — и передать ей письмо, которое не успел отправить.

— В ноябре демобилизуюсь и съезжу в Горький, — сказала Тома. — Узнаю, в чем она, Ирина Тихомировна, нуждается. Если она совсем одинока, то предложу ей жить у меня.

Тамара Осиповна замолчала, отвернулась и стала быстро закуривать.

— Прости, пожалуйста, — сказала она, пересилив волнение. — Ты даже не представляешь, как я рада, что встретила тебя. Пойдем, побродим еще, на улице так хорошо. — И, помолчав, заключила: — Вот, друг мой, как это случается в жизни, такое, наверно, не придумаешь...

Луна уже успела обойти полнеба, вдоль Млечного Пути на юг длинными косяками улетали птицы. И почему-то вспомнились мне бакланы, которых здесь приручили и стало жаль, что они никуда не улетят, останутся зимовать на крышах глинобитных фанз.

— Ну, а как ты жил после того, как я уехала из Ленинграда? — неожиданно спросила Тома. — Когда я обнаружила в муфте остальные деньги, то всю дорогу до Орши чувствовала себя ужасно виноватой: вот, думала я, отдал мне все до последней копеечки, а сам будет горе мыкать.

— Да что ты, ведь у меня еще оставались деньги...

— Но ты был, помнится, очень плохо одет.

Но я не стал ей рассказывать, что было со мной в ту памятную для нас обоих зиму, как не стал говорить, что произошло после, когда меня в вежливой форме попросили из Белорусского клуба и я чуть было не вернулся в ночлежный дом. Хорошо, что в эти дни подвернулась работенка в гальваническом цехе небольшого частного предприятия на Боровой улице, где никелировали разную металлическую фурнитуру. Работа была бы ничего, но в цехе отсутствовала вентиляция, ядовитые газы и окиси оседали в тесном помещении, и в иные дни невозможно было дышать. Зато мне выдали аванс сразу за две недели вперед, и я снял себе на Четвертой Советской улице у разорившегося ювелира крохотную полутемную комнату рядом с кухней.

Но вскоре я простудился и слег. На рентгене у меня обнаружили какие-то очажки в легких и категорически запретили работать во вредном цехе. Со справкой из больницы я пошел на биржу труда, и там твердо пообещали через месяц, самое большее через полтора послать меня на завод, где я смогу приобрести специальность токаря или фрезеровщика.

— Такая, паренек, установка сейчас. Посылать вашего брата комсомольца приобретать профессию, — говорил мне сидевший за крохотным окошком человек. — Так что малость еще перебейся.

Но я совершенно извелся, ожидая повестку из биржи труда. Тут начались неприятности с квартирной хозяйкой Цецилией Марковной, высокой, сухопарой, безгрудой ведьмой, которой я задолжал.

Март в том году выдался очень метельный, морозы иногда доходили до двадцати пяти градусов, и вот в один из таких лютых вечеров Цецилия Марковна перед самым моим носом захлопнула двери.

— Иди отсюда, обманщик! — услышал я за дверями ее грубый голос. — Иди отсюда, обманщик! Порядочные молодые люди платят за комнату в срок! Иди отсюда, обманщик!

Ничего не поделаешь, я спустился во двор и, чтобы согреться немного, принялся ходить по кругу, потом вышел на улицу и там затопал ногами. В неярком свете уличного фонаря я заметил, как в снегу копошится полуживой, закоченевший, должно быть, только что свалившийся с провода воробей. Я поднял его, сунул за пазуху. А время шло, я продрог уже до костей, и из страха, что мои слабые легкие не выдержат и я снова заболею, побежал на пятый этаж и принялся колотить в дверь, требуя, чтобы Цецилия пустила меня в квартиру. Но она не откликалась. Часу уже в десятом вернулась с гулянья Клара, старшая дочь хозяйки, и только она отомкнула замок своим ключом, я юркнул через порог, пробежал к себе в комнату и заперся там.

Я выпустил ожившего воробья, и он, полетав по комнате, сел на подоконник. Я накрошил ему хлеба, налил в блюдце воды из чайника. Так он прожил со мной три дня, а на четвертый, это было,