Лука - Станислав Шуляк

Лука, в общем-то, готов был из плюрализма согласиться на предложение тощенького человечка, хотя, казалось бы, выходило не по профилю, и тот уже видел нерешительность Луки и очевидное его скорое согласие, особенно заметное по причине неискоренимой толерантности во взоре молодого человека, но вместо благодарности почему-то лишь больше распоясался.

- А хотите, я и вам теперь сделаю массаж? - говорил человечек. Увидите тогда, как у вас сразу перестанут слипаться веки. О, я двадцать лет занимаюсь массажем, и где-то вам еще доведется увидеть массажиста лучше, чем я?!

Лука не хотел никакого массажа, но никак не мог в том убедить человечка. - О, массаж, массаж! - говорил посетитель. - Обязательно массаж! Я только, если позволите, приглашу своего ассистента.

- Григорий, заходи! - крикнул человечек, поворотившись к двери. - Декан согласился.

- Ну вот тебе, пожалуйста, - подумал Лука. - И меня уже теперь все Деканом называют. Честное слово, должности изменяют отношение к человеку, или возвышают его или унижают; во всяком случае, настолько, что он становится в центре некоторого неосознаваемого вращения идей и мнений, настолько, что он становится источником новых соприкосновений, новых взаимосвязей и закономерностей...

Худые люди не вызывают доверия, а Лука думал, что никого не может быть на свете более худого, чем его посетитель, но когда дверь поспешно отворилась и в кабинет забежал тот, кого называли Григорием, так того в первую минуту можно было и вовсе не заметить из-за его худобы. Григорий был совсем плюгавый человечек, даже лет на двадцать старше своего тоже немолодого товарища, маленький и совершенно лысый, все его свойства открывались в Григории как будто поочередно, и каждое новое из них замечалось Лукой только по истечении некоторого времени. Он весь из себе исчадье любезности, с приветливой улыбкой и с протянутой для пожатия рукой ринулся к Луке, быстро и велеречиво приговаривая: "О, массаж, массаж, ничего нет полезней для здоровья, чем хороший массаж. Вы теперь сами убедитесь в качестве нашего массажа. Но не подумайте только, что мы вам подсовываем что-нибудь непроверенное..."

Григорий столько излучал приветливости, что Лука вовсе даже машинально поднялся и тоже протянул руку навстречу вошедшему, но тот вместо пожатия вдруг ловко заломил руку Луки за спину, так что Лука даже вскрикнул от боли, и повалил молодого человека лицом на его письменный стол. Первый посетитель подхватил ноги Луки и забросил их тоже на стол, и, прежде чем Лука сумел осознать, что делают с ним его посетители, тощенький посетитель по-обезьяньи запрыгнул на спину Луки, и тут-то начались для молодого человека его главные мучения.

Человечек немилосердно щипался, мял Луке кулаками бока, спину, таскал за волосы и тряс за плечи, так что молодой человек все бился лицом о столешницу, и несколько раз в увлечении укусил его за ухо и за шею, всего обслюнявив при этом. А Григорий, который крепко держал ноги Луки, чтобы тот не мог вырваться, и примерялся сделать Луке какой-нибудь болевой прием на ноге в продолжение всего истязания, торопливо шептал Луке на ухо, обдавая его своим жарким, неприятным, чесночным дыханием: "Мы от Декана! Мы от Декана! Мы от Декана!"

Зато утром, когда Лука, осторожно прихрамывая после вчерашнего массажа, отправился в Академию, его вдруг по дороге забросали цветами какие-то поклонники науки.

Честно говоря, для Луки было бы лучше, чтобы поменьше неожиданностей было в Декановом кабинете. Однажды он обнаружил, что в кабинете у стены, оказывается, стоит аквариум с хищными, злобными, зубастыми рыбками. Лука подумал, что ему нужно кормить рыбок, и принес из дома маленьких, розовых червячков, какими обычно кормят рыбок, но Декановы рыбки совершенно не обращали никакого внимания на червячков, которых принес Лука, и продолжали как и прежде пожирать друг друга. Потом, когда их стало не больше десятка, и они от хорошего питания выросли каждая размером в две ладони, то часто собирались все вместе и, ощеривши острые зубы, злобно посматривали через стекло на самого Луку своими плотоядными взглядами. С тех пор Луке и по ночам стали сниться Декановы рыбки.

А в один день, когда Лука собирался по совету его друга Феоктиста повесить высоко на стене лозунг о святости служения науке, он залез для этого на стол и стул, но Лука - неловкий человек - не удержал отчего-то равновесия и упал со своего сооружения, угодив одной ногой в аквариум, и, хотя Лука быстрее пули выскочил из аквариума, но все же за те одну-две секунды, пока он вытаскивал ногу из воды, хищные Декановы рыбки успели полностью сожрать шнурок у него на ботинке и приняться за сам ботинок.

Черт его знает, что такое в определенное время года происходит с кошками, что они вдруг начинают истошно мяукать, и мяукают так по нескольку дней подряд, и вот однажды такое мяуканье стало разноситься из одного из темных углов Деканова кабинета. Лука тогда отправился в этот угол, намереваясь выгнать кошку оттуда, чтобы она не мешала ему работать. Ему даже пришлось идти с вытянутыми вперед руками, настолько в том темном углу было ничего не видно, и он думал, что вот-вот упрется руками в стену. Но стены все не было и не было, и Лука вышел на какую-то галерею полуосвещенного павильона, где внизу люди в зеленых халатах сосредоточенно и неспешно собирали самый настоящий реактивный самолет, и более всего их еще копошилось под крыльями, молчаливых и сноровистых. Кошка уже тогда мяукала где-то сзади, откуда пришел Лука, а Лука потом долго не мог отыскать обратной дороги.

Подметали пол в Декановом кабинете, и случайно подмели письмо на полу; добрая старушка решила, что письмо упало у Луки со стола, и положила его обратно на стол. Когда Лука потом прочитал письмо, так даже неприятно расстроился из-за прочитанного. - Долой кровавого Декана! - было написано в письме. - Нынешний Декан имеет столько бесстыдства, что позволяет себе расхаживать по Академии с окровавленными руками. Доколе можно терпеть подобное бесстыдство? Подпись: Разгневанный народ.

- Когда же это я расхаживал по Академии с окровавленными руками? горько размышлял Лука. - Почему это против меня так настроены люди? Какое еще у них может быть представление обо мне, в особенности, в самом начале моего новоявленного, неравноправного знакомства с народом? Хотя, разумеется, всякое узнавание или знакомство суть перепутывание с каким-либо из собственных представлений о возможностях человеческого существования. Разве сделал я хоть что-нибудь, что было бы во вред их благополучию? Разве к плохому я их призываю со всем возможным для меня одушевлением? И что же мне теперь следует делать в целях, разумеется, нарочитой пользы? Ведь это можно было бы не обращать внимание, если бы письмо написал один человек, потому что кто же не ошибается. Но разве может быть неправым целый народ? И особенно можно ли считать ничтожными всякие поводы его гнева?! Хотя и верно, конечно, что необоснованные прихоти народов составляют наиболее вдохновенные страницы их летописей, но все-таки... все-таки...

Дело несколько прояснилось для Луки на другое утро. Он хотел вымыть руки с мылом, но не заметил, что это не мыло, а наждачный камень, и в какое-то мгновение ободрал себе руки до крови, и кровь у него никак не хотела остановиться, а когда он шел по Академии, то замечал, что все приглядываются к его рукам, кое-кто подходил к нему с сочувствиями, любопытствовали, где это Лука так поранился, советовали различные народные средства, но молодому человеку тогда хотелось провалиться на месте от иронического, притворного сочувствия.

Все-таки что-то оставалось непонятным в этой истории, а кое-что так и вовсе казалось остановившимся на полдороге, и Лука снова взялся перечитывать письмо прочитанное накануне, и на обороте обнаружил постскриптум, которого не заметил прежде. - Хотим Декана Елизара! - прочитал он на обороте.

- Не Елизаром ли звали покойного Декана? - спрашивал Лука у Декановой секретарши. Девушка, подумавши, отвечала, что Декан очень любил менять имена, и, бывало, что сегодня его звали Сысоем, а завтра уже, глядишь, и Варфоломеем, но Елизаром он, кажется, никогда не был, а если и был, так разве что, может быть, года три назад, да и то совсем недолго, хотя она, признаться, совершенно и не уверена в справедливости своего сообщения.

- Ах вот оно что, - думал про себя Лука, полагая, что расследование закончено, - значит они просто хотели бы прежнего Декана. Ну, конечно, я-то им никаким образом не подхожу. Да и где мне при моих неопределившихся свойствах...

- Мне известно, что вы хотели бы прежнего Декана, - говорил на собрании Лука, глядя в напряженно и недоверчиво устремленные на него взоры. - Но ведь, подумайте, Декан умер. Я разве виноват в смерти Декана? Нет, не я. Вы разве виноваты в смерти Декана? Нет, не вы. И, если положения этого поправить невозможно, если невозможно воскресить покойного Декана, что, спрошу я, остается нам, оставшимся в живых? Нам остается жизнь, потому что это единственная ощутимая реальность, с которой мы дышим, чувствуем и существуем. Нам остаются жизнь и вера. Вера в будущее, которое мы создаем своими руками и которое зависит от нас. Нам остаются снисходительность и терпимость. Снисходительность к заблуждающимся, и терпимость к слабым, к малодушным и сомневающимся. Сомневающиеся не всегда бывают неправы. Малодушные не всегда заслуживают нашего презрения. Слабые же и вовсе взывают о помощи.