Девочка и мертвецы - Владимир Данихнов

Ионыч сказал:

— Не доверяю я этому Марику. Как бы ни сдал.

— Прав ты, Ионыч. — Сокольничий вздохнул. — В наше жестокое время никому доверять нельзя.

— Деда его помню, — сказал Ионыч. — Тот еще черт, хитрый. До сих пор о долге помнит и внуку напоминает, ишь ты.

— Им только деньги подавай, — сокрушенно покачал головой Федя. — Буржуи недоделанные.

— Стадо-то какое! Смотри, Федя: голов двести будет, зуб даю. Богач этот Пяткин.

— Богач, а триста рублей взад требует, собака мелочная.

— Верну я ему рубли, — буркнул Ионыч, — ничего не поделаешь. Пусть подавится, пес шелудивый.

— Если бы не ураган, — вздохнул Федя.

— Если бы не ураган, к вечеру были бы в Пушкино. И триста рубликов сохранили бы.

Ионыч достал из-за пазухи фляжку с самогоном, приложился. Бросил взгляд на притихшую Катеньку, со злостью бросил:

— А ты чего молчишь, вертихвостка?

— Просто… — прошептала Катенька.

— Че, оголец понравился? — Ионыч захохотал. — Втюрилась в свиненка?

Катенька вспыхнула, отвернулась.

— Глупости говорите, дяденька.

— Покраснела голуба наша! — по-доброму засмеялся Федя. — Стесняется!

— Выпорю, перестанет стесняться, — пообещал Ионыч, раздражаясь. — Или тяжелой работой нагружу, чтоб стесняться некогда было. А то совсем обленилась, коза драная.

Вездеход приблизился к ферме. Мальчик погнал стадо к круглому длинному зданию, похожему на самолетный ангар. Здание это было теплицей, где снежные туры — полуживотные-полурастения — во время бури закапываются в землю, распускаются и превращаются в подобие пальмы с белой лохматой кроной и красным мясным стволом с пульсирующими синими венами.

Вездеход свернул налево к окруженному полукругом камней двухэтажному дому с множеством пристроек и башенок.

— Хорошо устроился, — заметил Ионыч с завистью. — Прямо у теплых камней дом отгрохал. Не дом, а дворец! У него там, небось, в самый лютый мороз жарко как в печке.

— А что, от камней, правда, тепло исходит? — спросила любопытная Катенька.

— Нечего глупые вопросы задавать, — буркнул Ионыч. — Понятное дело, исходит. Халявный энергоноситель, камни эти.

Вездеход медленно въехал в гараж.

Ионыч приказал:

— О том, что случилось, ни слова. Едем, мол, в Пушкино, Катьку в школу устраивать. Катерина, поняла?

— Поняла, дяденька.

— Вот и отлично. Выходим.

Они оставили вездеход в глубине гаража, между ящиками с охотничьим инвентарем и канистрами мазута и побрели к выходу. У ворот их ждал крепкий небритый мужчина в унтах, как у Марика, в длинной белой шубе с прорезиненным меховым капюшоном. Нижняя часть лица мужчины была замотана шерстяным шарфом.

— Пяткин, старый друг! — радостно закричал Ионыч. — Давно не виделись, приятель!

— Давненько, — согласился Пяткин. Голос из-под шарфа звучал глухо, как из глубокой ямы. — Ты, я слышал, должок, наконец, решил вернуть.

— Со мной твои рублики, — кивнул Ионыч, хлопая Пяткина по плечу. — Давно хотел возвратить, да дел было невпроворот. А тут Катьку наметили в школу отдать — довольно неучем расти — поехали в Пушкино, да к тебе по пути заглянули. Дай, думаю, навещу старого товарища и долг заодно верну, а то стыдно уже задерживать. Хотя ты, конечно, не скупердяй, ты у нас человек широкой души, из-за мелочи переживать не станешь, да только разве могу я спокойным оставаться, когда неоплаченный долг на сердце тяжким грузом висит!

Пяткин мельком посмотрел на Катеньку. Девочка улыбнулась и поклонилась ему. Пяткин взглянул на Федю:

— Друг твой?

— Друг, — представился сокольничий, протягивая Пяткину мозолистую руку. — Зовут Федя. По профессии сокольничий.

— Ну, здравствуй, сокольничий Федя. — Пяткин пожал сокольничему руку, еще раз оглядел компанию и сказал: — Что ж, раз такое дело, пожалуйте в дом, бурю переждете. Через полчаса тут форменное светопреставление начнется.

Глава девятая

Катенька уселась прямо на пол, на белоснежный ковер турьей шерсти. Ковер был теплый и мягкий. Девочка испытала чувство, похожее на счастье. Марик подвинул ей деревянную табуретку.

— Чего на пол-то села? На табуретку, блин, садись.

— Хорошо, дяденька. — Девочка испуганно подскочила и присела на краешек табуретки.

— Деда сказал за тобой приглядывать. Этим и займусь.

— Я буду вас слушаться, дяденька.

— Какой я тебе дяденька? — Марик возмущенно цыкнул. — Ты это оставь! Тебе скока лет?

— Двенадцать.

— Ну а мне четырнадцать. Тоже мне разница, блин!

— Цельных два года! — Катенька выпучила глазенки. — Невообразимая пропасть лет!

Марик почесал в затылке:

— Это оно, конечно, верно, пропасть, но не настока пропасть, чтоб меня дяденькой величать! Так что можешь не величать, — великодушно разрешил он.

Катенька потупилась и украдкой посмотрела на письменный стол, придвинутый к самой стене. У стола было множество ящичков. На столе стоял компутер. По широкоформатному видеоящику вальяжно ползли выпуклые разноцветные полосы.

— Че, нравится? — спросил Марик. — Деда мне компутер в самом Есенине покупал, у тамошних барыг. Со встроенным видеотузом, между прочим! — похвастался он.

— Очень красивый компутер, — сказала Катенька. — А для чего он? Неужто для показывания успокоительных цветных полосок?

Марик плюхнулся в вертящееся кресло возле стола и задумчиво посмотрел на Катеньку.

— Чтоб ты знала, это не простые полоски, а экранохранитель: благодаря ему видеоящик в простое не портится; от постоянной картинки точкели выпаливаются. Вот так: пш-ш! — Марик взмахнул руками, живо изображая, как выпаливаются точкели. — И выпалилась нафиг. Ты что, никогда компутера не видела?

— Я видела наш дом, — сказала Катенька. — Дом на холме и много снега вокруг, сугробы, которые в метель вырастают выше крыши, а еще видела колодец, в котором вода никогда не замерзает, а по ночам жалобно воет Маленький Мертвец; хотя дядя Ионыч говорит, что никакого Маленького Мертвеца нет, сказки это, мол. Еще я видела гараж, серый, пыльный, я вытирала пыль раз в три дня, но он всё равно оставался пыльным и серым, пыль словно вырастала из стен, и еще я видела круглый каток за домом. Дядя Федя часто катался на конечках, а я смотрела, как он катается, как у него это ловко выходит, и тоже мечтала покататься, но дядя Ионыч не разрешал, и было обидно, но справедливо: ведь дядя Ионыч многое пережил и имеет право указывать, что делать можно, а что — нельзя.

— А че…

Марик локтем случайно задел пластмассовый стакан с карандашами. Карандаши посыпались на пол. Катенька слетела с табуретки, кинулась их подбирать. Марик взял девочку за локоть, заставил подняться.

— Ты че это? Ты же не служанка. Я сам соберу…

— Простите, дяденька! — Катенька протянула карандаши Марику. — Это я виновата, я обычно так много не говорю, но иногда на меня находит, тараторю и тараторю, и вот на этот раз из-за моего тараторства вы уронили карандаши… — Катенька понурилась. Марик взял карандаши, поставил в стакан. Посмотрел внимательно на Катеньку. На царапины, засохшую на лице грязь и слипшиеся жирные волосы. И судя по всему, пришел к какому-то важному решению.

— Ты это… — сказал он, кусая губы, и выпалил: — Может, блин, душ примешь?

Катенька вскинула голову.

— Душ?

— Только не думай, что я так говорю потому, что от тебя воня… тьфу, блин! — Марик сконфузился. — Прости, блин, я нечаянно брякнул. От тебя совершенно не воняет, это неправда.

— Воняет?

— Говорю же, это неправда! — Марик отвернулся. — Ну разве что самый чуток.

Катенька спросила, с самым невинным видом сложив ладошки в ковшик:

— А что такое «душ», дяденька?

Марик почесал затылок. Катенька напоминала ему недоброе новогоднее чудо: словно под праздничной елкой наутро вместо подарка обнаруживаешь мертвеца. Марик чувствовал, как в нем растет животное желание избавиться от нее или, коли не получается избавиться, хотя бы отмыть и залечить раны: привести мертвеца в товарный, так сказать, вид. Лишь бы не видеть этих добрых, глупых, мертвых глаз, окруженных толстыми кругами въевшейся грязи, этих бледных щек и худой немытой шеи.

Мальчик взял девочку за руку и отвел к двери в ванную комнату, что дальше по коридору. В самый последний момент вспомнил что-то, буркнул: «Погоди, я сейчас» — и убежал, шлепая босыми ступнями по теплому деревянному полу. Катенька послушно замерла у двери. Девочка втягивала в себя аромат сосны, идущий от стен, и запах горячего вина с корицей, которое подогревали внизу. Еще ни разу в жизни Катенька не была в таком чудесном месте. Она догадывалась, что скоро покинет этот дом, и скорее всего навсегда. Поэтому она вбирала в себя запахи и звуки каждой клеткой, пыталась запомнить всё, самую мельчайшую мелочь, хотя и понимала, что воспоминания очень скоро выветрятся из головы; а может, их выбьет Ионыч, рука у него тяжелая: по одному уху ударит, из другого уха воспоминания и вывалятся.