Русские истории - Андрей Расторгуев

VIII

Разум и вера в ссоре, пока векав Мёртвое море течёт Иордан-река.В зеленоватой мути её пучинотсвет небесной сути неразличим.Даже в рубахе белой и наготе:падает луч на тело – а в темноте…

Он погодя пробьётся – неявный свет,если в душе найдётся небесный след,если в сердечной стыни в солёный годне расплескаешь ты иорданских вод,где, огибая глыбы, глотая ил,моет нам ноги рыба Эммануил.

2012 г.

Коктейл «Пасифик»

«Welcome to the Hotel California…»

Культовая песня 1970-х гг.

I

Случай вышел вроде манника:коль напáдала – не зря…Тихий берег. Санта-Моника.Середина января.Крайний Запад. Калифорния.Волны, солнце, неглиже…Жаль, оделся не по форме я —плавок нету в багаже.

Чумовое ощущение:в январе – да в океан.А на родине – Крещение:люди рубят иордань,достают грибы из погреба,ставят хлебное вино…По канону ли, апокрифу —то Всевышнему одно,лишь бы в новом поколениине дожились до чумы…И темнеют в отдаленииголливудские холмы.

II

У далёкого меридиана,у черты примирения датстранно на берегу океаназнать, что родина – там, где закат.

В озаренье, не менее странном,уловить, как малóе дитя:солнце падает за океаном,неизменно за ним восходя.

И додумать легко и внезапно,умеряя щенячий восторг:если долго стремиться на запад —непременно придёшь на восток.

И, душою живой не отчаясь,догадаться в темнеющий час:этот шарик, исправно вращаясь,сам собою не вывезет нас.

III

Губами веду по краюбереговому —как будто перебираюдорогу к дому.Сначала – прохлада бризаи мятный ворсдо рисовых зёрен Фрискои Форта Росс.

Чем ближе дыханье севера,стон металла —острее кристаллы сахара,тон ментола,а где ветерок буранапо волоскам —на краешке океанаотвесный скол.

Хоть малый – да не щербинка,не брод коровий.И на языке солинка —воды ли, крови ль?А дальше тепло и горько:едва разжал —и лавою льётся в горлоглубинный жар…

Напьёшься по горловину —какая чашахотя бы наполовинумогла быть наша!И почта в ответ на фоткитотчас:– Дон-дин!Во Владивостоке сопкиодин в один…

2013 г.

«То сажей мазнём, то мелом…»

Александру Кердану

То сажей мазнём, то мелом,то на слово, то – на вкус…Меж Чёрным лежит и Белымдавно корневая Русь.

Но, чуя иные краски,расправились корни и —метнулись аж до Аляскии до Калифорнии.

Да снег оказался хрустким,да краешек окаян.А то бы назвали Русскимне море, а окиян.

И не заживает рана…Да не засыхает плод:никто теперь океананерусским не назовёт.

Игра в города

I

Попробуй из Питера вытянуть нервы Невы —и город, заложенный ниже воды и травы,объявится перед глазами не каменной глыбой,а брошенной на берегу кистепёрою рыбой.

Ещё шевелятся проспектов его плавники,похожие на разведённые пальцы руки,но, словно слюдой заменили оконные стёкла,навеки его чешуя островная поблёкла,

и невдалеке от соборов, холстов и «Крестов»бесцветными жабрами движутся дуги мостов,покуда, уже не подвластное нервным сигналам,дыхание жизни уходит Обводным каналом…

Но что за причуда в бездомной моей головеза тысячи вёрст от Невы вспоминать о Невеи дух возвышать Мельпоменою и Аполлономв Екатеринбурге, к изящному слогу не склонном?

В заботах о жизни заводов, машин и монети вправду основы для слога изящного нет.Но если душа занялась утончённым предметом —она открывается неочевидным приметам

и сразу становится неисправимо чуткак соприкосновениям воздуха и языка,и вдруг осязает, что в русской забаве словамииные взаправду бросаются и головами.

Такие в бумагу и в бок – всё едино пером,и третьим – не в лавку за водкой, а Третьим Петром.Пускай на помосте от собственной кровушки скользко,и медленно в памяти меркнет Яицкое войско,и медленно входит в живой человеческий мозгжелезной занозою индустриальный Свердловск…

II

А стоит опять оживить отдалённое имя —земные истоки и связи предстанут иными,и вновь через дали натянется нитью живой,что Екатерина Петру приходилась женой.

И выступит снова из-под многолетнего сплавароднящая Катер и Питер недобрая слава,и сколько холодные камни водой ни кропи —не вымыть из их родословия царской крови…

Но если по крови и памяти – чем не столица?Как будто столицею надобно только родитьсяиль тихою сапою выйти из гиблых грязейпо воле ордынских татар и великих князей.

Не всё ли равно, что Исеть припадает к Тоболу?Россия давно приучила себя к произволу.Когда приглядеться, окажется и Петроградс лица европеец, с изнанки – полуазиат…

И сам я таков в незапамятных дедах и бабках,чей след обрывается в пронумерованных папках,откуда и чуткому сердцу предстанет не вдругрезной полукаменный старый Екатеринбург

с его огородами, банями и лошадями,печными дымами, Сенной, Дровяной площадями,гранильною фабрикой и паровозным гудком,железным заводом и Маминым-Сибиряком.

Но век миновал, и отныне в любую погодуна прежние улицы нет ему нового ходу,хотя при желании сыщется с малым трудомземля, где стоял да не выстоял дедовский дом.

На улицах этих теперь задирается к небустеклянными башнями полуварначеский Ебург.А, впрочем, своё поминая житьё-бытиё,весёлый уральский народ упирает на «Ё».

Хотя по весне зеленеют берёзы и пашни,и ящерки греются на родоните и яшме,уже до поры, пересказана для детворы,состарилась в девках Хозяюшка Медной горы…

Но время покажет ещё, кто законченный урка.И если уже не воротишь Екатеринбурга,наверное, этот неписаный город нехайпоходит лицом заодно на Москву и Шанхай,тем более сросся хребтиною и сердцевинойнавеки и с той, и с другою земной половиной…

III

К железной дороге себя приучить нехитро.По сути и стати она – продолженье метро:еды запаси да поболе бульварного чтиваи, лежа на полке, без ропота и перерывана фоне унылой степи или горной цепипочитывай, спи да закусывай – словом, терпи.

Наешься-наспишься – кругом погляди: у народаот скуки дорожной найдутся доска и колода.А коли продуться боишься – начни не спеша:Москва – Алапаевск – Коломна – Анапа – Аша —Актюбинск… Короче, от Астрахани до Якутска —что видел, и слышал, и помнишь со школьного курса…

И если, когда доберёшься слегка одуревший,тебе не поможет с дороги рассол огуречный —домашняя ванна и даже гостиничный душнемало в себя привели неприкаянных душ…О том и турбин самолётных надсадное пеньенудит неустанно: терпенье, терпенье, терпенье…

И это дорожное свойство впитаешь когда,сойдутся в пространстве и времени все города —как будто Россия, минуя столбы верстовые,сплела воедино свои пояса часовые,вобрав нищету и величие, мощь и рваньёв округло-рычаще-свистящее имя своё.

В ней за сыновей успокоится только покойник.Свистит соловей – непременно добавим «разбойник».В охотку словами и смыслами наперебойиз пишущей братии нынче сыграет любой.А я, бестолковый, опять без конца и без краюсобою самим в города и вокзалы играю…

IV

Покуда метели кипели в небесном котле,однажды неделю терпели на Новой Земле.Бывал-добирался да жил-поживал без пропискив Архангельске, Вологде, Бийске и Новосибирске.Легко-белопенно качала онежская зыбь,бездонно-вселенно молчала байкальская глыбь.

Добавлю ещё в эту евроазийскую брагуя Ригу и Хельсинки, Вильнюс, Варшаву и Прагу:пускай не Россия, а всё не чужая земля —история наша такие плетёт вензеля.

А сверху кто сведущ в родимых земных окоёмах —ещё сыпанет лепестки вычегодских черёмух,в сияние венских свечей и скрипичных ключейплеснёт сыктывкарских и питерских белых ночей…

Ну, вот тебе два – докатились уже до концерта,хотя исчерпали едва половину рецепта.В глазастой моей погребушке чего только нет:печорские уголь и сёмга, усинская нефть,

туманы Мурмана и птичий базар Кандалакши,челябинский тракт в обрамлении розовой кашки,ракиты в пыли новгородской и псковской земли,где давние дремлют курганы и дышат кремли;

уральские хляби и харьюз опять же уральский,якутский алмаз, свежеловленый омуль байкальский,копчёная волжская стерлядь, казанский чак-чак…Анапское солнце – и то потемнеет в очах.

От чёрного угля до белых ночей и медведейотыщется всё под обложками энциклопедий.Но что на бумаге роится, летит и плывёт,без голоса, вкуса и запаха не оживёт.

Да если они и добавятся – дело пустое.Здесь надобно чувство иное, хотя бы шестое,чтоб этот случайный, невообразимый комокс тобою сомкнулся и кровью твоею намок…

V