Венки Обимура - Елена Грушко

Вот и май со своей маятой миновал, июнь-крес подошел. И русалок встретили, и Троицу проводили, и в Семик кумились, и в Духов день землю слушали: не окажет ли она, матушка, милость, не подскажет ли, где клад зарыт? Но нет уж, на роду написано мужику клад вековечно на своем поле искать: рыть его — не перерыть, копать — не перекопать. Что мужику, что коньку его доброму работы невпроворот. Хоть и говорят, что счастье не лошадь, не везет по прямой дорожке, не слушается вожжей, а и без лошади крестьянину счастья нет. Не зря же первейшая мольба мужицкая: «Помилуй, Господи, коня и меня!» А как падет конь в страдную пору… ну, может, по сыну громче вопила бы, слезами исходя, баба:

— Родненький ты наш, родименький Бурушко! На кого ты, кормилец, нас покинул? Ой, что-то мы, горькие, станем делать! Кто-то нам пашеньку запашет? Кто полосоньку взборонует? Ты по пашеньке соху водил легче перушка, бороздочки боронил глубокие, побежишь — не угнаться ветру буйному! Встань, подымись! Напою тебя ключевой водой, присолю тебе ржаную корочку. Заплету тебе гриву косичками, все бока твои крутые вычищу! Встань, верный друг! Седелышко по тебе тоскует, соха по тебе кручинится…

Бьется баба, вопит. Стоит мужик рядом, усы, от слез соленые, кусает. Разве только на поле помощник добрый конь? Исстари ведомо: сними хомут с потной лошади, надень на человека, которого лихоманка бьет, — и хворь как рукой снимет! Даже череп конский страшен для темной силы, недаром в деревнях их на тын вздевают. Друг-слуга пахаря и по смерти ему верно служит!

Так-то оно так, а едва подумает мужик, что лишь череп коня ему теперь подмога, и не сдержит сердца, упрек бросит знахарю:

— Э-эх, распросукин ты сын! А еще, бают, человек бывалый, из семи печей хлеб едал — не морщился! Что ж ты, не исцелил кормильца? Мало я тебе даров передарил? Спрячь свои бесстыжие глаза, не то вгоню их единым ударом в твою черепушку!

Опустил глаза Ерема, переморщился. Ладно, ори, орясина! Поглядим, что дальше станешь делать…

— Не меня вини, Митреюшко, — молвил тихо да смиренно. — Все силы свои отдал, все слова заговорные перебрал.

— Да что толку?!

Замотал головой Ерема:

— Знать, напущено на нас!

Страшные слова! Напустить и поветрие можно, и стрелы, и самую моровую язву, оспу-златеницу, всякую другую лихую болесть. А Ерема все плетет из слов тенетник:

— Куроклик я слышал, куроклик! Беда, коль курица петухом поет. Чую напасть неминучую, пролетит над Семижоновкой птица-Юстрица!

Непонятное во сто крат сильней страшит.

— Юстрица?! — заробел мужик, а Ерема так и бьет словами:

На море на Окияне,На острове на БуянеСидит птица-Юстрица.Она хвалится-выхваляется,Что все видала,Всего много едала:И царя в Москве,Короля в Литве,Старца в келье.Дитя в колыбели…

— Смерть… — догадался мужик, а Ерема кивнул:

— Смерть! Была, ох, была беда, мимо проходила, упредить упредила, да не вняли мы!

— Чему не вняли? — разинул мужик рот да глаза, а Ереме лишь того и надобно:

— Припомни-ка, Митреюшко, что содеялось с Никифором да Степанидой, соседями твоими?

— Известное дело! — хмыкнул Митрей. — Огненный Змей к Степаниде наведался, с чего и родила она черненькую кикимору.

— Так, так, — кивает Ерема. — А припомни свадебку их…

Митрей собрал кожу на лбу складками, но сколь ни тужился, ничего более вспомнить не мог.

— А волчье сердце помнишь? — вкрадчиво подсказал Ерема.

— Какое сердце, прости меня. Господи?

— То самое, что молодым поперек пути бросили!

Не помнил Митрей никакого сердца, какое бросали бы под ноги Никифору со Степанидой, чтобы навлечь на них беду, но тут подскочила Ненила, бабенка вострая, и на язык, и на действо лихая, из тех, о ком говорят: «Лукавую жену в ступе не утолчешь!»

— А я помню, помню! — затараторила она. — Иссуши меня Господь как маковое зернышко, ежели вру. Напущено было на них!

Напущено… опять это проклятое слово. Митрей содрогнулся:

— Кто ж лиходей этот?

— Не иначе угорь-рыба ему подвластна, — нарочно уводил в сторону Ерема. — На утренней зорьке выметнется она на берег и ходит-перескакивает по росе версты на три. Смывает-сбрасывает с себя все свои лихие болести на пагубу человеку. Хитер угорь-змей водяной, злобен. На жало ему запрет наложен на веки вечные за великие прегрешения, но попади отравленная им роса на человека или коня…

— А-а! — взревел Митрей, и Ерема мысленно перекрестился: «Ну наконец-то дошло до тебя!» — Извели коня?! Лопни мои глаза, развались утроба на десять частей, если не извели!

Пожал плечами знахарь, устремил вдаль загадочный взор… заметил это Митрей, сгреб Ерему за ворот:

— Говори, что знаешь!

— Что, что… — высвободился быстроглазый. — Сам примечай. Не выл ли твой пес накануне, не рыл землю возле конюшни? Жался ли пес к тебе, Митрей, в глаза заглядывал? Может, лаял он на конька с непривычной злобой?

— Было, было! С места не встать, света белого не видать! — ретиво подтвердила Ненила, и Митрей тоже кивнул.

— Стало, по первой примете, чуял пес вскорости покойника, по второй — несчастье пророчил, по третьей — указывал, чьи дни сочтены.

— Как же это, Еремушка? Пес ведал про скорую беду, а ты нет? Или пес знатки прозорливее? — завела Ненила плаксиво, да Ерема цыкнул на нее:

— Будь виновником человек лихой, я б его сразу распознал, раньше всякой собаки! А тут… Кто псу первый недруг?

Задумался Митрей. Кто же? Кошка? А Ненила уж сообразила:

— Волк!

Заскреб в затылке Митрей:

— Нет, Ерема, это уж ты хватил! Неужто волк на моего Бурка лихую болесть напустил? Такое только в сказках бывает!

Ничего не ответил Ерема. Прижмурил черные быстрые глаза свои и завел будто бы под нос, словно и не заботясь, слышит его кто или нет:

— Завяжи, Господи, уста и язык колдуну и колдунье, ведуну и ведунье, упырю и волкодлаку, чтоб на честной народ зла не мыслили…

— Какие еще колдуны и колдуньи, упыри и волкодлаки? — заворчал было Митрей, но приметливая Ненила уже поймала взор ушлого знахаря, а был взор тот недобрый устремлен в сторону леса частого…

* * *

С утра Михайла топил баньку. Ровные, сухие полешки, прогорев, легли горкой жарких углей, и воздух в баньке стал обжигающе-крепок, потому что на пол не поленился Михайла набросать мягких сосновых веток, липового цвета, душицы, мяты. И в жару, в пьянящем пару, под плеск то кипящей, то студеной воды, под обжигающим хлестом веника, который колдун связал из липы и дуба, березы и можжевельника, тело свое утратил Егор, растворилось оно в облаках пара, а душа реяла в грезах невнятных, но сладостных…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});