Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Арсений Иванович сидел за огромным столом в мягком кресле и казался маленьким, но головастым. Действительно, голова у него была массивная, с залысинами, волосы в скобку и светлая седеющая борода — как узкая салфетка с острым концом. Глаза — серые, хваткие, даже злые, прикрытые пенсне, и посажены они тесно, почти впритык к носу, большому и бугристому, как залежалый соленый огурец.
— Новенький? — спросил он у Солдатихина, который, пригнувшись до пояса, тащил за руку статного паренька с волнистой каштановой шевелюрой. Хозяин не уловил в его осанке гордости или вызова: паренек, видать, не привык еще отбивать поклоны и шагал по ковру во весь рост, как на гвардейском параде.
— Он самый, Арсений Иванович! Мой родич, хочет послужить вам, отец-благодетель!
— Это похвально. Достойны уважения* те семьи, что служат Морозовым, — он сказал невнятно, словно наелся с утра овсяной каши и еще ее не прожевал. — Подойди, Виктор, на руку.
— Целуй! — шепнул Сергей.
Виктор вздрогнул, наклонил голову, шагнул. Хотел было ткнуться носом в тыльную сторону правой ладони хозяина, но отдумал: крепко сжал волосатую, сильную руку, тряхнул головой и ясными глазами поглядел на Арсения Ивановича:
— Благодарю вас, хозяин. Служить буду хорошо, а руку целовать не приучен.
— Вот ты какой?! — удивился Морозов. — Ну ладно, бог даст, обломаешься. — Он взял листок бумаги и написал: «Виктор Ногин. Мальчиком — в харчевое». — Закон мой знаешь: не пить, не курить, не воровать! Иди, пока поживешь у Сергея.
Через неделю Виктор писал в Москву: «Милый брат Паша! Я поступил сюда в главную контору в харчевое отделение, пишу харчи. Живу у Сережи. Встаю в 6 часов утра, пью чай в 8–9 часов. Обедаю с 12 до 2, пью вечерний чай с 4–5, ужин кончаю в 8 часов вечера. Адрес Сережи верен, он служит в красильном заведении, в отбелочном отделении Извини, что плохо написал, — некогда. Твой брат Вик. Ногин.
Мой адрес: Богородск, Глухово, фабрика Морозовых, в главную контору».
Закружился Виктор, как на карусели: глаза продерет утром — на дворе темным-темно — и сразу же к себе в харчевое. Распишет харчи для столовой, сбегает чаю попить; выпишет товар для лавочки, перекусит в полдень; И так снова до темени, потому что отработать надо ровно тринадцать часов. Мальчишки после ужина так размякнут, хоть за волосы растаскивай их по койкам. И Виктор на ногах едва держится. Но у Сергея выпросил он право читать на ночь книгу, часок либо два: при самой-то маленькой лампе — в семь линий — много керосину не спалишь!
Сперва решил он разобраться, что это за Морозовы, к которым его метнули. Оказалась в фабричной библиотеке и книжка про них.
Шестьдесят лет назад было в Богородске небольшое отделение Зуевской фабрики Саввы Васильевича: красильно-ткацкое заведение да еще раздаточная контора, откуда пряжа отпускалась кустарям для ткачества на дому на своих станках. Захар Саввич — дед Арсения — полвека назад перенес дело из Богородска в Глухово. Село это называлось еще и Жеребчихой: жили там два помещика, Глухов и Жеребцов, и до того промеж себя сварились, что шум по всей округе шел. Туг-то и подвернулся Захар: чохом купил у обоих почти две сотни десятин земли, мигом разорвал давнее их несогласие, и разлетелись они на две стороны.
Помер Захар, помер сын его Иван, и огромное дело досталось Арсению: отбельный корпус, фабрики ткацкая и прядильная, машины ватерные и мюльные, сто тысяч веретен и поболе двух тысяч ткацких станков. Да еще канатная комната — из нее пеньковые канаты идут во все этажи от нового паровика в 1 200 индикаторных сил. И казармы, бараки, родильный приют, столовая, магазин, библиотека. Рабочих 10 тысяч человек, и дают они товару хозяину на четырнадцать миллионов в год!
И про тюрьму в Богородске не забыл Арсений Иванович. Тюрьма такая, как у американцев: вентиляция, водопровод, водяное отопление, обширные ткацкие мастерские, чтоб рабочие и за решеткой не теряли квалификацию. И церквушка в тюремном дворе — как маленький теремок в древнерусском стиле. И по праздникам поет в ней хор певчих от Арсения. Ну, просто князь Богородский, не меньше!
И даже в Богородском гербе про свое дело не умолчал. В верхней-то половине размещен герб московский, а в нижней — тот маленький челночок, которым нанизывается шелк в золотом поле.
Каждый день присматривался Виктор к хозяину, хотел понять, что это за человек — с длинным торсом, короткими ногами, в сапогах, брюки с напуском, неизменный у него черный картуз, как у любого лабазника, и ременная, витая плетка в правой руке.
Вставал он в одно время с рабочими, пил чай, ел кашу, потом легко вскидывался в седло на мышастом, пепельном коне и вместе с ездовым начинал осмотр своих владений.
Ременный витень не зря висел на правой руке у хозяина: попадало кое-кому вдоль спины, а гулякам и пьяницам — непременно.
В калязинском доме надоели Виктору бесконечные разговоры о боге, угодниках и ангелах. Не пришлось избавиться от них и в Глухове. Арсений Иванович был фанатиком старообрядческой веры. Своя стояла у него молельня в саду, у белоствольной границы березовой рощи — одноэтажный деревянный домик, как летняя дачка. И молился он в этой дачке каждый день, сгоняя по праздникам к себе в компанию всех мальчиков из конторы и всех любезных ему «голубчиков». И наблюдал, чтоб все крестились перед молитвой, как по команде: то крестом мелким, то до пояса, то с преклонением колена. Когда же был перерыв в молитвах, все стояли по древнему ритуалу молча и чинно, сложив на груди руки крестом.
Но даже при такой истой вере нельзя было слепить из хозяина святого угодника Арсения: он оставался слишком земным и грешным, жадным, злым, расчетливым. А прославиться среди старообрядцев ему хотелось, и он десять лет издавал на свой кошт полный круг церковного знаменного пения в крюках. И страшно бахвалился этими шестью томами: вот, мол, какую старинную культурную ценность сохранил для потомства!
А в бараках у него ползали сопливые, рахитичные дети на цементном полу; на двухъярусных нарах спали семьями, отделившись от соседей грязной ситцевой занавеской; в лавке драли с ткачей втридорога и сбывали им залежалый товар; на одни штрафы хозяин мог строить по новому корпусу в год. И в боголепной вотчине Арсения каждое лето кидалась в пруд убитая горем ткачиха. И никому из хозяйских «голубчиков» не приходило в голову, что тринадцать часов в день — это каторга.
Виктор надрывался на этой каторге. Но книг не оставлял. И чем шире, глубже знакомился он с бытом рабочих, тем острее была жажда знаний: со дня на день становилась она господствующим его интересом.
Да и с братом наметилось сближение, теперь уже на почве служебных дел. Постепенно рассеялись все недоразумения, порожденные условиями жизни в Калязине. И когда Виктор тяжело переболел скарлатиной и три недели провалялся в больнице, первое же письмо после болезни он написал брату: «Милый брат Паша! Извини меня, что я тебе не писал долго, потому что я 8 февраля поступил в больницу, а выписался только вчерась; я хворал скарлатиной; домой об этом я не писал. Жил и живу у С. В., потому что еще не поступил в молодцовскую. Когда Арсений Иванович придет к нам в контору веселый, то я у него попрошусь, раз я у него просился, но он сказал:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});- Лауреаты Ленинского комсомола - Коллектив авторов - Биографии и Мемуары
- Одна жизнь — два мира - Нина Алексеева - Биографии и Мемуары
- Герой советского времени: история рабочего - Георгий Калиняк - Биографии и Мемуары
- Рассказы о М. И. Калинине - Александр Федорович Шишов - Биографии и Мемуары / Детская образовательная литература
- Победивший судьбу. Виталий Абалаков и его команда. - Владимир Кизель - Биографии и Мемуары
- Жизнь и труды Пушкина. Лучшая биография поэта - Павел Анненков - Биографии и Мемуары
- Габриэль Гарсиа Маркес. Биография - Джеральд Мартин - Биографии и Мемуары
- Правофланговые Комсомола - Сборник - Биографии и Мемуары
- Конец Грегори Корсо (Судьба поэта в Америке) - Мэлор Стуруа - Биографии и Мемуары
- Никола Тесла. Первая отечественная биография - Борис Ржонсницкий - Биографии и Мемуары