Гербарий из преступлений - Лариса Соболева

– А я, молодой человек, от кофе сплю крепче… – сообщила хозяйка квартиры уже из кухни.

Он рассматривал убранство ее дома. Скромно. Опрятно. Мебель старая. Вообще-то Щукин давно заметил, что лет эдак с пятидесяти пяти люди перестают интересоваться новой мебелью, модной одеждой и прочими материальными ценностями, считая, что жизнь уже прожита, а до смерти того, что есть, хватит по горло. Вошла Дарья Ильинична с подносом, на котором стояли чашки, сахарница, баночка растворимого кофе. У бабушки Валентина была морщинистая кожа, сухие маленькие руки, выцветшие глаза, но для своих почти восьмидесяти лет она двигалась и выглядела отлично. Да, крепкие люди рождались раньше, потому и живут долго, а нынешние вымрут рано по причине дефицита моральной и физической закалки.

– Что вы хотите от меня? – спросила Самойлова.

– Видите ли, мы сейчас подводим итог прошлому веку… – начал он врать.

– Да на кой ляд вам прошлый век? – поморщилась она, умостившись в кресле. – Живите сегодняшним. Сейчас вон как интересно, не то что раньше.

– В прошлом есть много любопытных загадок, перекликающихся с сегодняшним днем, – выкрутился он. – Вы не могли бы рассказать о своем муже?

– О каком? – лукаво прищурилась Дарья Ильинична.

– А у вас их много было? – в тон спросил Щукин.

– Трое. Но любила я одного. Фрола. Его застрелили.

Настала очередь Щукина удивленно поднять брови. Старушка говорила о муже без тени печали. Время, черт возьми! Оно стирает боль и печаль утраты. Где уж докопаться до истины в прошлом, когда пронеслось столько времени?

– Вот-вот, о нем бы я и хотел услышать, – сказал Щукин.

– Пригожий был мужчина, – улыбнулась Дарья Ильинична. – Он меня не любил. Никогда. Он никого не любил… Впрочем, я не права.

– Насколько мне известно, его необычно убили – семью пулями. Сейчас никого не удивит подобная жестокость, но тогда преступления такого рода были редким явлением.

– Чтобы понять, почему его убили, надо начинать издалека, иначе будет много неясностей.

– Простите, Дарья Ильинична, разве вы знаете, за что его убили? Убийство вашего мужа осталось нераскрытым…

– Как и убийство моего сына, – кивнула женщина.

Она задумалась, нахмурив брови. Значит, со смертью сына не примирилась до сих пор, что в общем-то объяснимо: одного мужа заменит другой, а сына никто не заменит, он единственный. Дарья Ильинична очнулась от задумчивости и произнесла ровным голосом:

– Да, не раскрыли. Но я знаю, кто их убил.

У Щукина вытянулось лицо. А она подтвердила свои слова:

– Знаю и всегда знала. Но никому не говорила.

– Дарья Ильинична, вы не могли бы мне раскрыть тайну? Дело в том, что вашего мужа и сына застрелили из одного пистолета, а недавно из этого же пистолета снова стреляли. К счастью, тот человек остался жив, а мы ищем связь между убийствами близких вам людей и тем, что произошло недавно.

– Да нет, голубчик, связи тут быть не может.

– Я бы хотел удостовериться в этом тоже. Поймите меня…

– Да понимаю, что ж тут не понять. Ну, ладно, в то время я не могла рассказать все, что знала, на то у меня были причины, а сейчас их нет. Давно нет. О моем муже меня давно никто не спрашивал. Только это длинная и коварная история. Будете слушать? А то мы, старики, любим говорить без остановок. Поболтать-то охота, особенно когда тебя слушают.

– Конечно, буду.

– Ну хорошо. С чего бы начать…

– А с чего хотите, мне все интересно.

– Тогда начну со своего побега…

– Вы бежали? – шутливо изумился Щукин. Он старательно настраивал старушку на задушевность. – Откуда?

– Из деревни, миленький, из нее. Ха! Вы не представляете, что за время тогда было! Современному человеку понять это не дано. Ну, чтобы вам немножко стало ясно, отчего мы бежали и к чему прибежали, расскажу один маленький эпизод из своего детства. Я помню себя с четырех лет. Это будет как бы пролог, иначе вы не поймете разницу во времени и в людях.

…Смеркалось очень быстро. Дашутка притаилась в хлеву, с животиной не так страшно – корова жует, конь похрапывает, согревая горячим дыханием, куры шевелятся, устраиваясь на ночлег. А в дом пришли дяденьки и горластая тетенька, Дашутка их испугалась и не вышла из хлева. Уж много времени прошло, а они все по двору шастали, из амбара мешки таскали да на телеги укладывали. Потом все ушли в дом, одна телега с мешками уехала, вторая стояла у плетня, и никого возле нее не было. Дашутка сквозь щели все хорошо видела. Вдруг из дома выбежал отец. Она позвала его:

– Папаня! Папаня!

– Дарья! – шепотом воскликнул он и ринулся в хлев. – Я уж думал: куды ты подевалась? Ступай за мной…

Он вывел коня, оглядываясь на дом, но занавески мать задернула плотно, там, внутри, лишь тени мелькали. Усадив дочь на коня, велел:

– Скачи, Дашутка, в соседнее село, скажи: грабить идут.

– Папаня, – разнюнилась Дарья, – боязно одной-то…

– Не реви, большая уж. За гриву держись, править я тя учил. Скачи, доня, людям и так жрать нечего… хлеб даром не дается, а они его задарма отбирают. Запомнила? Грабить идут. У нас уж забрали. Предупреди…

Ударил он коня по крупу, тот вместе с крохой на спине побежал трусцой. А отец схватил верхний мешок на телеге и потащил к обрыву. Дашутка все назад смотрела, куда это папаня мешок тащит, а он с обрыва его сбросил. В реку! Мешок муки! И не жалко?!

Конь словно знал, куда ему идти. Дашутка легла на его шею, уцепившись ручонками за гриву, и от страха жмурилась. Папаня, конечно, учил править, да всегда рядом шел, а сейчас… ну, как свалится она с коня? Падать высоко, потом не взберешься. А как голову расшибешь да помрешь на дороге? И темень страшенная. Ей сразу сказки про нечисть вспомнились. Ну, как оборотни выскочат да съедят Дашутку вместе с конем? Шатко ехать, то и дело она сползала то в одну, то в другую сторону, руки и ноги устали. Все свои силы Дашутка прикладывала, чтобы не свалиться с коня. А ночь чернее и чернее… холодно, осень…

Конь пришел в село, остановился. И чего дальше-то делать? Слезть Дашутка не могла. Глянула вниз, так и зашлось сердечко – до земли далеко. Она разревелась. Плакала все громче и громче от обиды, что одна, и от страха.

– Эй! Кто тама? – крикнул вдруг какой-то мужик.

Испугавшись еще больше, Дарья разревелась в голос. Прибежали мужик с бабой, стащили с коня.

– Да это ж Ильи дочка, из соседнего села, – сказала баба, взяв Дашутку на руки. Чувствуя безопасность, девочка обняла ее за шею. – Видать, заблудилась…

– Папаня прислал, – сказала Дашутка сквозь рев. – Грабить идут. У нас все забрали… и у вас отберут…

Мужик велел бабе отнести дите в дом, а после бежать по соседям и предупредить их. Сам же кинулся спасать свое добро…

– Тогда у нас забрали все подчистую, – сказала Дарья Ильинична. – От ужина две картофелины осталось, так и их красноармеец сунул в карман шинельки. А я с тех самых пор в опасные минуты ощущаю себя на лошади. Но именно тогда я приобрела первый опыт выживания, поняла, что моя жизнь в моих руках. Страшнее той поездки не было у меня мгновения, она стала мерилом опасности. И я всегда думала: раз уж в четырехлетнем возрасте не свалилась я под копыта лошади и не свернула шею, то взрослой все преодолею.

– Как же отец отправил вас ночью такую маленькую одну?

– Больше-то некого было послать. А отец подумал о людях. Помогали тогда друг другу, какая-то сплоченность была. Зато позже…

– Извините, а зачем он мешок в реку сбросил?

– Отец, оказывается, попросился тогда до ветру, то есть в туалет, на самом деле решил украсть свое же. Он успел сбросить в реку два мешка. Мука в воде превращается в плотный клейстер, но только ее верхний слой, далее вода не просачивается. Мешки потом вытащили, подсушили, верхний слой окаменел, а внутри осталась мука. Год мы на ней и продержались. Не рискни отец, подохли б с голоду. А рисковал он страшно, могли расстрелять за саботаж. Понятно, от чего мы бежали?

– М-да…

– В город переехали в тридцатом году, обосновались. Вовремя сбежали из деревни! Вскоре в городе всем выдали паспорта, а деревенским не дали. Представляете? Крестьяне не имели права уезжать из деревень, без паспорта за нарушение режима строго наказывали, например, в лагерь отправляли на исправительные работы. А какой смысл жить в рабстве? Пашешь, пашешь, все равно отнимут, а ты как хочешь, так и живи. Ну, вот представьте, вы заработали много денег, а кто-то говорит: отдай. Как это называется?

– Грабеж.

– То-то и оно! Государство грабило нас, и называлось это то продразверсткой, то продналогом. А потом еще эту чертову коллективизацию объявили. Ой, чайник свистит! Не могли бы вы сами…

– Да-да, – подскочил Щукин.

Он принес чайник, налил себе кофе, а Дарье Ильиничне – чаю.

– Город я сразу полюбила. Все мне там нравилось, мир виделся красочным… – продолжила она мечтательно. Видимо, это были приятные воспоминания. – Впрочем, он и сейчас красочный, катаракта только мешает его видеть. А росла я… оторва да и только! Наши мытарства пропущу, это неинтересно, скажу лишь, что отец хоть и мужик был, а умом не обделен. Выучился грамоте, поступил на завод, а мама то стирала, то готовила у людей по найму. Но папе привалило счастье: дали полуподвальное помещение, мы стали там жить, разделив его перегородкой на две комнаты. И была у меня сестра Василиса, красоты неописуемой. Вообще-то я тоже красавицей была, честное слово! – улыбнулась старушка. Конечно, сейчас в это трудно было поверить, но Щукин закивал, мол, верю. – Мы ж деревенские, кровь с молоком. Василиса замуж вышла, но мужа вскоре зарезали в пьяной драке, так что вдовой она рано стала, хорошо хоть детей не родила. В тридцать восьмом году новый дом прямо напротив нашего клоповника заселили военные. И не простые, а кадровые офицеры. Знаете, какими были те офицеры?