Летописи Святых земель - Полина Копылова

По отражению угрюмого лица прошли волны, и он понял, что королева вздрогнула.

Глаза Беатрикс медленно расширились, лицо побелело. Секунду она немо открывала рот, потом низким медленным голосом спросила:

– К-как ранен?

– Кинжалом в грудь.

– Кто?..

– Неизвестно, ваше величество.

Наступила пауза. Бледная от испуга женщина и коленопреклоненный вельможа вглядывались друг в друга – он хмуро, почти презрительно, она пристально, стараясь понять, что же там произошло в действительности. Но по сумрачному взору Аргареда она ничего не могла угадать.

Лицо ее напряглось, оставаясь все таким же бледным. Снова тупо заныло в животе. Нужна была передышка.

– Отвернитесь, я пойду одеваться, – сказала она упавшим голосом, неуверенно поднимаясь из ванны. Кожаный валик с тихим плеском соскользнул и закачался на опустевшей воде.

Беатрикс взбежала по лесенке в холодную душистую спальню. Алли возлежал на полу с умильно воркующей Хеной и едва успел встать при появлении королевы…

Подскочившая Беатрикс со сдавленным нечленораздельным воплем ярости врезала ему такую пощечину, что он едва устоял на ногах.

– Сукино отродье! Вонючий недоносок! Трепло поганое! – Она брызгала слюной ему в лицо, шипя со свистом эти ругательства. Он не успел вставить и полслова, как получил пощечину по другой щеке. – Я с тебя шкуру сниму! Я раздавлю твою паршивую башку, и выпущу все дерьмо из твоих прокисших яиц! Я… Вот тебе! – Третий удар был направлен в причинное место, и фаворит, вскрикнув, скорчился у ее ног. Она раза два остервенело пнула его, норовя попасть побольнее, и, избывая остатки ярости, топнула мокрой пяткой по ковру. Потом стала поспешно снимать остывающую простыню.

Резко поворачиваясь и дергаясь под руками обтирающей ее Хены, она в двух словах объяснила суть дела и не переставала браниться, пока камеристка одевала ее во что почернее и потеплее. Алли медленно поднялся, опираясь о стену. Уже одетая Беатрикс посмотрела на него потемневшим взором, источавшим злобу и страх, и хрипло сказала:

– Если что, я тебя первого продам. А так получишь пятьдесят плетей, чтоб думал в другой раз, скотина!

Выйдя во двор и увидев санки Аргареда, она решительно остановилась и приказала заложить свой собственный крытый возок, да еще снарядиться двум верховым эскорта. Аргаред с досадой смотрел, как метались верткие конюхи, выводя лошадей и распутывая упряжь. Они это делали без болтовни и ругани, не как те, у него в доме.

Посвистывали полозья – толстые, широко расставленные, выгнутые впереди и сзади брусья. Покачивался подвешенный на жильных тяжах кузов, поскрипывая обивкой. Пахло отсыревшей, настывшей кожей.

В полутьме лицо королевы виделось неясным восковым пятном. Ей было зябко. Она молчала, утонув подбородком в распушенном чернобуром меху. Аргаред надменно выпрямился, глядя в мутное окошко. У него уже ныла спина, но было делом чести не откинуться назад. Еще его томила мысль, что Беатрикс может спросить о подробностях. Он все знал, но желал бы охранить беспомощного короля от позора в глазах Беатрикс, слишком уж зорких, несмотря на близорукий мягкий прищур.

Сейчас ее полускрытое мехом лицо дышало печалью. Он помнил его другим.

… В тот день было празднество, чадное, суматошное и пышное, с невпопад рассаженными гостями и обилием пития. Король и королева обменивались краткими одинаковыми улыбками. Танцы сменялись, не давая роздыха. Королева плясала то с одним, то с другим. Наверное, выпила лишний кубок – вязко скользила по черному блестящему полу, слушаясь не музыки, а кавалера, да еще беззастенчиво тянулась порозовевшим ушком к его шепчущим губам, готовая слушать любую лесть. Что ей там еще могут наговорить про ее разгоревшиеся глаза, большой рот и почти голую грудь. В этой тусклой раззолоченной толпе он не увидел детей – так и не отвык звать детьми короля и свою дочь. Пошел их искать – и нашел в широкой старинной галерее, отделанной белым резным камнем и серебристым, высушенным на воздухе деревом.

Лээлин пела «Сухие листья». Тихо-тихо позванивал под ее пальцами маленький посеребренный оллаир – соединение арфы и флейты, – тонкие струны розовато мерцали в отблесках света. Закончив куплет, она склоняла голову, чтобы подуть в изогнутый рог оллаира, и тогда волосы ее взблескивали в темноте, как струны. Мэарик, его величество, слушал ее в тоске. Лицо его наполовину скрывала тень, взгляд застыл, упираясь в близкую пустоту. Закончив песню долго затихающей нотой, она так и осталась склоненной над инструментом.

– Лээлин, я так несчастен. Я так несчастен. Я теряю себя, я больше не я. Я ничего не могу понять, я ничего не могу сделать. Она мучает меня, Лээлин, она меня терзает, я не понимаю за что… Никто не любит ее больше меня. Я готов отдать всю мою кровь по капле, мои глаза, мой разум, мою душу – если б знал, что она от этого заплачет или хотя бы загрустит… Я бы хотел ее не знать, никогда не знать, никогда не видеть, так я измучился. У меня разрывается сердце, когда я знаю, что надо быть с ней, говорить с ней, держать ее за руку, смотреть ей в глаза, ласкать ее, но отказаться от этого я бы ни за что не смог. Я так устал от этого, боги мои. Я уже ничего не понимаю. Лээлин, помоги мне, я не знаю, что это со мной? Что бы я для нее ни делал, что бы я ей ни говорил, все кажется глупым! Я ведь так ее люблю. И мне так с ней тяжело. Почему?

С тихим звоном соскользнул с колен оллаир. Их вдруг потянуло друг к другу в этих серых ласковых сумерках. Они даже не целовались по-настоящему, нет, они просто вслепую искали друг друга губами, оба готовые расплакаться в приступе щемящей нежности и жалости. Аргаред в смятении притих за колонной…

И тут в одной из многочисленных дверей бесшумно возникла Беатрикс. Темное золото искрилось на ней, словно напитавшись огнем душной залы. Она остановилась, привстала на цыпочки, близоруко сощурилась, вглядываясь в серебристые потемки, – запыхавшаяся, ослепленная рыжим коптящим пламенем бальных светилен. Разглядела.

Глаза ее расширились. Нарумяненное лицо застыло. Потом зловещая кривая улыбка возникла на ее намазанных кармином губах.

Лээлин и Мэарик, словно почуяв недоброе, одновременно обернулись и вскрикнули.

А она стояла и смотрела на них – молча. И похолодевший Аргаред даже на расстоянии ощутил, какой лютой ненавистью переполнен ее взгляд. Потом она развернулась, пo-рыбьи тускло блеснув парчой, и удалилась. Скрипнули где-то в отдалении половицы. Вот тут и причудилось Аргареду, как в незнаемой сумеречной дали, куда с земли нет дороги, приотворились черные бревенчатые ворота и выскользнула оттуда быстрая туманная тень – Горе.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});