Абайым и Гнедко - Дибаш Каинчин

В избе было жарко, печь гудела, трещала, на плите клокотал казан, пахло мясом. На столе горела керосинка со стеклянным пузырем. Девочка, умаявшаяся за день, уже спала.

— Как вы себя чувствуете, Абайым?

— Так себе, скриплю. Кому же хочется помирать в такой холод? Еще придется людям из-за меня долбить мерзлую землю.

— Что вы такое говорите, Абайым! Вы еще хоть куда.

Абайым, отпив глоток айрана, вернул пиалу Арчин.

— Вот привез вам газеты, — и положил рулон на стол. — А еще, — он сунул руку за пазуху И… похолодел, пакета не было. Снова пошарил — нет. «Где это я мог?.. Как это я?.. Ведь из Москвы… Большие люди посылали. Не простое письмо…»

Что с вами, Абайым? — удивилась его беспокойству Арчин.

— Да так, ничего, — Абайым сел на шкуру: «Как это я мог? Что делать?..»

— Почему у тебя рот в шерсти? — подошел к нему малыш.

Абайым пришел в себя, улыбнулся, но не ответил.

— Давай наперегонки, а? Кто быстрее? — не отставал тот.

— Куда мне с тобой!

— Тогда давай бороться — кто сильней.

— Что ты! Ты же батыр!

— Тогда сделай «высоко-оо!» Как папа, одной рукой.

— Эй, прицепа, отстань-ка от дедушки. Он с дороги, устал. Не до тебя ему. — Это вошел Суркаш. Он снял шубу, бросил на кровать и сел рядом с Абайымом. И здоров же Суркаш! Абайым подвинулся на шкуре.

— Что нового в деревне?

— Да ничего.

Арчин пододвинула к ним низкий круглый стол, поставила на него тепеши — поднос с дымящейся бараниной. Налила в большие чаши ячменный суп — кёчё, сказала по обычаю: «Вы старший, вы гость — вам первому начинать трапезу».

Абайым вытащил из ножен нож, отрезал кусочек, но, хоть и проголодался за день, мясо не лезло в горло. «Что теперь сказать Суркашу? Как быть?..»

— Арчин, где там у нас, неси-ка!

Арчин достала из буфета бутылку и поставила на стол. Суркаш откупорил ее, плеснул немного на огонь, потом налил немного и протянул Абайыму.

Абайым выпил. Он думал, что это вино, а оказалось, что-то крепкое.

Из Москвы привез. Коньяк называется, — улыбнулся Суркаш.

Арчин только пригубила и отдала стакан Абайыму.

— Ну, что хорошего, Суркаш, в Москве?

— В Москве, Абайым, все есть. И не перечислить, — охотно начал Суркаш. Видно, давно он не видел людей, если и у него, молчуна, язык развязался. — Чего там только нет. Все там не так, как у нас, все иначе, по-другому.

— Ну, ведь столица — так и должно быть.

— Конечно, так и должно. Посмотришь на дома — прямо скалы, выставленные в ряд, больше ни с чем не сравнить. А некоторые — стеклянные: кто внутри — видно его с улицы, а кто на улице — изнутри видать. Такие дома, что до сих пор снятся. А людей — что муравьев. По земле свободно не пройти. И обычаи тоже совсем другие. Выйдет там человек утром на улицу, на небо и не взглянет. Хоть дождь, хоть мороз, хоть что — будто ему все равно.

— М-м, неужели так?

— Так, так. Конечно, человек тамошний, он же в дому живет и в том же закрытом дому работает. Там хоть и солнце однажды не взойди, кажется, не заметят. А луну еле отыщешь среди огней, и такая она тусклая, бледная, что жалко ее становится. Ночью-то там светло. Не скажу, как днем, но запинаться не будешь — все видать. А машин — больше, чем у нас скота. Сам посуди: если пропускать наш скот через ворота, то хотя бы за день, все равно он кончится. А машины там все текут и текут, на улице не умещаются. Прямо кишат. И ходил я, все остерегаясь этих машин, — задавят ведь, что с них возьмешь?

Еще интереснее было… Всю ночь шел снег. А я лежал и все не мог уснуть от шума, а потом все же задремал. Проснулся утром, подошел к окну — нету снега, черно кругом! Думаю, наверно, снилось, что снег шел. Нет, шел, говорят. Когда успели увезти его?

— Э-э, видно, так принято там у них, — смазал Абайым жирной рукой обритую голову. — Из наших мест там ни с кем не встретился?

— Как не встретиться? Бердан там. Я говорю, мол, у меня тут земляк есть, хочу с ним встретиться. Тут же позвонили куда надо, привезли ко мне Бердана. Вырос он, изменился. Все о доме расспрашивал, все… — Суркаш вдруг осекся, вспомнив, кем приходится Абайыму Бердан.

— Э-э, Суркаш, — тут же переменил тему и Абайым. — Я вот осенью сдал в Заготскот торбока, а денег за него до сих пор не получил. Как ни приеду в аймак, говорят, нет денег. — Абайыму стало неловко от своих слов. Если говорить правду, он и не спешил получить деньги. Они нужны будут ему весной, когда он вместе с Длинным Митькой начнет рубить избу. А если Митьке уплатить деньги вперед, он не станет торопиться.

Об этом и слов тратить не надо, — махнул рукой Суркаш. — Время у нас для другого разговора. Почему раньше не приезжал? Я завтра дам бумагу — есть у меня такая бумага. С той бумагой пойдешь к учителю Йыману Алчиновичу. Он напишет на мою бумагу твою просьбу по-русски.

— Спасибо, Суркаш, спасибо!

— Покажешь Заготскоту мою бумагу — тут же отдадут деньги. Кончили об этом, Абайым… Э-э, ты, оказывается, газеты привез. С завтрашнего дня начну читать, а то этот черт, — он показал на радиоприемник в углу, — месяц как молчит. Пища у него кончилась…

Суркаш взял одну из газет, чуток посмотрел на нее, перевернул — опять посмотрел и стал складывать ее для цигарок.

— А дальность дороги совсем не заметил, Абайым. Кажется, если пешком пойду, самое большое — через неделю буду дома. Подвезут к самолету, посадят, самолет попрет во весь дух, как бык, и побежит. Так понесет, так понесет — и взлетит. Поднимается за облака, а после только шу и шу, шу и шу… А землю внизу когда видно, а когда и не видно. Солнце всходит далеко-далеко внизу и такое красное, большое. Некоторые плохо себя чувствуют, что ли, но мне хоть бы что…

— Это конечно, — соглашается Абайым и никак не может повернуть голову, чтобы отвести взгляд от ярких журнальных картинок на стене. Суркаш все говорил и говорил, но Абайым не в силах был уловить о чем. Потом Суркаш хлопнул его по плечу: «Давай посмотрим, старый!» И Абайым пришел в себя. Суркаш встал и открыл крышку большого, обитого разноцветной жестью сундука.

— Вот посмотри на нее, посмотри! — Суркаш вытащил из сундука лисью шкуру. — Сколько я за ней, за хитрющей, охотился! Сколько раз она меня обводила вокруг хвоста! Иногда залезет в середину отары и ловит там себе мышей. Ишь, проказница! Теперь попробуй заигрывать со мной. Смотри, смотри, старый, какая она красивая, будто солнца восход, а не ворс! Два воротника из нее выйдут. А передние лапы Арчин — она собирает на шапку.

Абайым приклеился к сундуку, но на лису — какая она — и не взглянул: глаза его впились в пакеты. Они были точно такие же, какой сегодня потерял он. Их было почти полсундука, и ни один не распечатан.

А дальше в сознании Абайыма пошли пятна. После ему вспомнилось, будто он валит лиственницы себе на избу и не хватает только одной. А он, как назло, не мог найти ее. Все лиственницы, которые попадались, были то кривые, ветвистые, толстые или, наоборот, тонкие, а Абайыму надо было торопиться — солнце садилось. Он с топором бежал и бежал по лесу и наконец-то увидел: на самой вершине горы, на фоне неба, стройная, прямая, как столб, лиственница. Обрадовался Абайым и рванулся к ней, где бегом, где на четвереньках, то проваливаясь в снег, то продираясь сквозь кусты. Наконец — вот она! Абайым, выбиваясь из сил, подполз, глянул вверх по стволу, будто прицеливаясь, но лесина оказалась кривая, да еще с дуплом! Рассердился Абайым, стал плеваться и тут пришел в себя.

С тех пор как Абайым ездил на стоянку Суркаша, прошло три года. Старик в ту же весну, как только оттаяла земля, скончался — ушел за Большой перевал к своим восьми детям, родителям и четверым братьям. У его вечного ложа народу собралось много, и люди долго спорили о том, что же поставить на его могиле. Если ставить столб с красной звездой на макушке, то ведь Абайым не был в армии — разве только гонял лошадей для фронта. А кем он был в гражданскую, не нашлось человека, который бы знал точно: старик сам не рассказывал. Были даже предложения поставить столб с крестом, но выяснилось, что Абайым ближе чем за десять верст к церкви не подъезжал. Так ни к чему и не пришли, просто взяли трехсаженное бревно, ошкурили и поставили. Когда люди говорили ему прощальные слова, то все хвалили его: «Хорошим человеком вы были, хорошо потрудились, а теперь отдыхайте!»

На поминках Абайыма тоже много было народу, хотя родственников у него вроде и не нашлось. И когда люди перечисляли избы, юрты, бани, сараи, которые срубил за свою жизнь Абайым, оказалось, что во всех больших строениях, которые есть в округе: и в школе, и в клубе, и в здании сырзавода, и в овечьих кошарах, и в скотных дворах — везде остался след абайымовского топора.

Абайым сейчас лежит все там же, на перевале, на месте своего рождения, а деревня — что ни месяц, что ни год — приближается, выставляя золотисто-белые срубы ближе и ближе к нему.