Погонщик волов - Эрвин Штриттматтер

Лопе глядит на луну, облизывает мокрые пальцы и молча кивает.

— Так что же, по-твоему, — вдруг заводится отец, — отдавать лишний овес управляющему?

Лопе, собственно, ничего не сказал. И уж, конечно, он не считает своего отца таким дураком. Еще чего — отдавать! Слова беседы, которую Липе ведет с самим собой, выпрыгивают у него изо рта, будто лягушки: да ни один кучер ни в жисть не отдаст наэкономленного. Представь, что получится, если он, Липе, вдруг начнет отдавать. Его ж остальные кучера со свету сживут. Как? Обыкновенно.

Мать встречает их воркотней.

— Все давно остыло. Зачем мальчишке допоздна где-то шататься?

Липе, оттопырив щеки, дует на картофелину и сдирает с нее кожуру.

— Чего это у тебя красное на пальцах? Кровь, шла?

Лопе мотает головой и облизывает пальцы, чтобы продлить удовольствие. После еды он тихонько шмыгает в спальню. Труда и малышка уже спят. Кровать залита серебристым светом луны. Это все та же короткая детская кровать. И Лопе делит ее с Трудой. Но вскорости он должен получить длинную. «Ты уже скоро будешь взрослый». Ведь не может взрослый мужчина спать вместе с «бабьем».

Липе сидит на лежанке, положив ногу на ногу. Глаза его внимательно следят за движениями правой ноги в деревянном башмаке. Руки прижаты к карманам куртки.

— Ты, верно, совсем рехнулся! — И Матильда упирает руки в бока. Нос картошкой прямо побелел. Уголки губ словно проволочки, натянутые злобой. Резче обозначились на лице все складки. — Какого черта ты брал с собой мальчика? Чтоб самому не обделаться со страху?

— У него глаза позорче моих будут, а я хотел… вот тебе от меня деньги на ботинки. — Липе смотрит на нее снизу вверх и сует руку в карман.

— Мне на ботинки? На ботинки, говоришь? Молчал бы лучше. На водку, а не на ботинки. Можешь оставить свои сребреники себе. На ботинки я и сама заработаю. Заруби это себе на носу. Костьми лягу, а заработаю.

— То-то, что ляжешь…

— Ах, то-то! Плевала я на такие ботинки! Вот поймают тебя, будут тебе ботинки! Да еще мальчика взял. Нет, лучше не суйся ко мне!

По справедливости половина денег, полученных за овес, так и так должна была принадлежать Липе. Но кто может заранее знать, что Липе и впрямь собирается их пропить? Может, у него были какие-то планы. Бывают же планы у других людей. Почему ж им не быть и у Липе… Одна беда, никто больше не верит в его планы.

Так он и сидит на своей лежанке. Он бы рад проспать всю ночь на зубьях бороны, лишь бы доказать жене, что у него были самые лучшие намерения.

Там, где замковый парк еще не начал щеголять лжетсугой, пробковым дубом и миндалем, приютилась усадебная контора. Она стоит под заурядными отечественными березками, акациями и темными соснами. Она выстроена из того же камня, крыта той же штукатуркой, увенчана теми же сверкающими плитами, что и господский замок. Правда, она не возносится к небу так высоко и торжественно, как он, но зато она и не такая низкая и темная, как домишки работников. Плющ и дикий виноград обвивают ее дверь и окна. Сплошная стена из зеленых листьев. Райское приволье для трех, а то и четырех сотен усадебных воробьев. Когда на управляющего находит буйный стих, он палит по воробьям из дробовика.

— Воробьи, что пролетарии среди других птиц, ха-ха-ха.

Голос управляющего. Его знает в усадьбе каждая травинка, и все, кто его ни заслышит, съеживаются от почтения. Голос заполняет двор, огород и добрую половину парка. Будто идешь босиком по стерне — такой он твердый, шершавый и колючий, этот голос. Картофельная водка — произведение местной винокурни — сделала его таким колючим.

— Все заросли убрать… — царапает голос, удаляясь, — убрать к чертям… — раскатывается он по гумну. — Один воробей по самым скромным подсчетам склевывает за день до двадцати граммов зерна. Берем на круг триста воробьев, за день получается шесть килограммчиков. Значит, по скромным подсчетам, триста воробьев съедают за год две тысячи сто девяносто килограммов или, другими словами, сорок три центнера и сто фунтов.

Но милостивый господин именно в этом вопросе глух к доводам разума.

— Учтите, дорогой Конрад, в этих зарослях гнездятся также мухоловки и каменные дрозды.

— Не гнездятся, господин ландрат, а гнездились, потому что с этим наглым воробьиным племенем не уживается ни одна порядочная птица!

— И воробьи питаются не только зерном, но и прочими дарами природы.

— Ну да, дарами, как-то: вишни, салат, проклюнувшийся горох и тому подобное.

— Я говорю про червей и улиток.

— Если засунуть их прямо воробью в клюв, тогда, может, и будут питаться, ваша милость.

— Да подите вы, Конрад, я ведь, слава богу, не первый день живу на свете.

Стычка из-за воробьев окончена. Тихо шелестят листья на зеленой стене. Спугнутые птицы с криком возвращаются к своим гнездам.

Не только управляющий с женой проживают в этом домике, живет там еще один человек, и ему воробьи совсем не мешают. Это конторщик Фердинанд. Сын деревенского мельника.

Говорят, он в детстве был очень умный. О его уме до сих пор вспоминают в усадьбе и в деревне. Но сейчас об этом судить трудно. Отец хотел сделать из него священника. И послал его в окружной центр Ладенберг, в гимназию. На то были свои причины. Местный священник как-то в одной притче помянул мельника, который подмешивал в муку отруби. И тогда отец Фердинанда покинул церковь, как покинул бы в подобной ситуации любое другое собрание. А покинув, дал клятву никогда больше не переступать ее порога, хоть она вся сгори. Втайне же он дожидался того дня, когда на церковную кафедру взойдет его сын и прочтет напутственную проповедь на отставку нынешнего серого попа. Таким путем он хотел доказать, что голова мельника годится на все — хоть бы и проповеди читать, тогда как священника в жизни не выучишь правильно обращаться с зерном.

И Фердинанд, в башмаках, подбитых гвоздями, начал ходить в городскую школу. Домой он теперь приезжал только на каникулы.

На каникулах он бегал босиком, таскал яички из птичьих гнезд, дивился на маленькие деревенские домишки, а на ужин картошку ел только чищеную.

Когда ему минуло шестнадцать, а в школе он по-прежнему носил черный парадный костюм своего отца, он влюбился в господскую дочь. Звали барышню Кримхильда фон Рендсбург. Ей в ту пору минуло пятнадцать. Воспитывала ее домашняя учительница. Братья еще маленькие, учительница какая-то странная, отец и мать вечно заняты другими делами, деревенские девушки слишком глупы, парни слишком дерзки. Оставался только сын мельника, единственный человек на всю деревню, с которым во время летних каникул можно было поговорить о прочитанных романах, хотя, надо полагать, они говорили не только об этом. Каникулы прошли, а Фердинанд не пожелал возвращаться в школу. Отцу он объяснил, что и так достаточно знает. Отец вытаращил глаза из-под припорошенных мукой ресниц. Он выдрал сына и запер его в чулане сроком на три дня. Но и это ни к чему не привело. И тогда старик, охая и кряхтя, решил оставить сына учеником при мельнице.

Фердинанд был не слишком высокого мнения о мельничном деле. Он не желал походить на зайца-беляка и выглядеть словно белый трубочист. Он не затем ходил в гимназию. Тогда мельник просто-напросто выгнал его.

Кримхильде фон Рендсбург казалось очень забавным, что в нее так сильно влюбился деревенский мальчик. Точь-в-точь, как в одном из читанных ею романов. Она чрезвычайно гордилась тем, что Фердинанд — подлинное дитя природы. Она считала его чрезвычайно сильным, потому что из любви к ней он осмелился пойти наперекор отцовской воле. В смятении, заливаясь слезами, она кликнула на подмогу своего отца. Она заклинала его дать Фердинанду место в конторе имения. Старый господин фон Рендсбург нахмурил высокий лоб. Он не питал особых симпатий к недоучившимся гимназистам. Вероятно, потому, что сам был из их числа. Но Кримхильда стояла на своем и умолила отца не разрушать ее любовь. Правда, слово «любовь» она не произнесла, а назвала это «дружбой». В конце концов фон Рендсбург уступил настояниям своей избалованной дочери. За стол и деньги на мелкие расходы Фердинанд был принят в контору учеником без жалованья.

Как выяснилось, это была довольно удачная мысль. Цифры, выводимые рукой прежнего конторщика Ладевига, начали приобретать дрожащие очертания. Его милость с великим неудовольствием заставлял себя просматривать написанные Ладевигом счета. А год спустя Ладевиг умер, и Фердинанд стал главным конторщиком усадьбы.

Но год спустя выяснилось и другое обстоятельство, а именно, что любовь между Кримхильдой и Фердинандом отнюдь не пылает, как пожар. Во всяком случае, со стороны Кримхильды ее можно было уподобить куску бурого угля, догорающего в печи господской кухни. За истекший год она выучилась скакать по полям и лугам на необъезженных лошадях. Темперамент, которым мог ее попотчевать конторщик Фердинанд, был, на взгляд Кримхильды, слишком ничтожен. Теперь ей казалось недостаточным, что голубые, как небо, глаза Фердинанда изо дня в день сопровождают каждый ее шаг. Она жаждала истинно мужских поступков. Но что прикажете делать Фердинанду? Может, ему прыгнуть в ров, окружающий замок? И, рискуя жизнью, сорвать для нее кувшинку среди цепких водорослей?