Зауряд-полк. Лютая зима - Сергей Сергеев-Ценский

– Значит, вы полагаете, что дело не в каком-то генерале Гинденбурге, назначенном Вильгельмом на место Притвица, а исключительно в одном только немецком миллионе, предложенном Ренненкампфу?

– Непременно! – очень убежденно отозвался Мазанка.

И, внимательно глядя в его горячие на бледном лице глаза, Ливенцев проговорил, запинаясь:

– Вот подите же… Для меня, конечно, ясно, что я подхожу к людям совсем не с того конца, с какого надо… И знаете, что я теперь думаю после этого несчастного Танненберга?.. Что немцы не так скоро сдадутся, как мы все об этом мечтаем. Нет. Не так скоро.

Глава вторая

Охотник за черепами

I

Артиллерия дружины – батарея трехдюймовок – стояла на Северной стороне, и туда комиссия, в том же составе: подполковник Мазанка, поручик Кароли и прапорщик Ливенцев, приехала на следующий день.

Там тоже было всего лишь два офицера: штабс-капитан Плевакин и поручик Макаренко; причем Плевакин был не женат, африканских собачек и повара у него не было, отчетность велась кое-как, на каких-то клочках линованой бумаги, под кроватью в его комнате виднелись пустые водочные бутылки, на столе стоял лобзик, – он выпиливал какую-то рамку сложного рисунка, – и так же с нескрываемым изумлением встретил он ревизионную комиссию, как и ротмистр Лихачев, хотя и должен был прочитать об этом в приказе по бригаде.

Но о приказах этих он сказал презрительно:

– Тоже еще – при-каз-зы пехотные!

К пехоте вообще он, видимо, привык относиться без всякого снисхождения, а к тому, что прикреплен к какой-то там ополченской дружине, даже и за месяц не успел привыкнуть.

Правда, вид у этого Плевакина был воинственный: нос – долбежка, зубы – как у лошади, и даже рыжие волосы надо лбом завивались кверху петушьим гребнем.

– Ре-ви-зии! – ворчал он, выбрасывая из своего стола поручику Кароли разные счета, им оплаченные и сваленные в столе в полнейшем беспорядке. – Какая-нибудь пехтура – и вот тебе, здравствуй! – ревизия!.. А война вся – артиллерийская.

Поручик же Макаренко, тяжелый черный одутловатый человек лет под сорок, у которого за годы отставки ничего не осталось военного ни внешне, ни внутренне, рассказывал между делом Ливенцеву:

– Собрався это я себе на охоту ехать, собак накормил…

– Как же вы это: на охоту ехать, и вдруг собак кормить? – перебил Ливенцев.

– Та годи уж… Накормил собак, только собрався ехать, аж глядь – урядник иде!.. Гм, думаю себе, что ему надо от мене, уряднику? Аж подает бумагу: «Призываетесь прибыть в дружину такую-то». Вот черт! А зачем – неизвестно! «Прибыть-прибыть, а зачем прибыть?» – спрашиваю того урядника. «Так война ж», – говорит. «Туда к черту!.. Да с кем, бодай тебе лиха година, – с кем нам война? Какая война? Когда это?» – «Так с немцем же», – кажет. «M-м, – с немцем!.. А я-то думаю, с кем же это нам война?»

– Да вы газеты-то читали? – поглядел на него удивленно Ливенцев.

– Ну да, еще чего – га-зе-ты!.. И на черта мне голову морочить, газеты читать? Что я, у-чи-тель? Или же поп? Или пысарь сельский?.. У мене ж хозяйство!

Смешливый Ливенцев весело расхохотался.

Подполковник Мазанка посоветовал все-таки Плевакину завести книгу отчетности, чтобы на следующий месяц не так долго сидеть комиссии за его клочками бумажек, и все вышли посмотреть батарею.

Очень удивило Ливенцева, что на всех орудиях было аккуратное клеймо: «Made in Germany», а Плевакин сказал:

– Какое же это имеет значение? Что, они постесняются бить немцев, что ли?.. А вот если их мало купили в свое время, денег пожалели, – вот это будет свинство! Войну затеваешь – денег не жалей, – первое правило! Война денежки любит… А ревизию после войны назначай!

Около орудий увидел Ливенцев тощего, с зеленым острым лицом, хотя и не такого уж маленького мальчишку, лет тринадцати на вид, беспечно одетого в какую-то рвань. Он неотступно ходил за ними, пока они осматривали батарею.

– Здешний? – спросил о нем Ливенцев Плевакина.

– Какой черт здешний! Беглый. Из Мариуполя с ополченцами приехал… Ой, Демка, смотри, я тебя по этапу отправлю!

– Ну да! По этапу!.. Дурак я, что ли, вам дался? – независимо ответил Демка.

– А вот прикажу, чтоб тебя не кормили на кухне и хлеба чтоб не давали, – сам, черт, уйдешь!

– Хлеба! Очень я нуждался! Что мне, хлеба никто не даст?

Голос у Демки был мрачный.

– Кто же твой отец, Демка? – спросил его Кароли. – Я в Мариуполе кое-кого знаю.

– Не знаете вы его… – отозвался Демка, глядя на Кароли исподлобья. – Он грязным ремеслом занимается.

– Каким же это грязным? Шпион он, что ли?

– Нет, не шпион… Он позолотчик. Иконостасы золотит.

– Вот тебе на! Какое же это – грязное ремесло? – сказал Ливенцев.

– Да, вы еще не знаете, какое… Грязное, и все! А теперь и вовсе все православные в шелапуты переходят, – никакой выгоды нет заниматься…

– Видно, что у тебя этот вопрос решен – насчет ремесла твоего папаши… А что же ты здесь делаешь? – спросил Кароли.

– Отправки жду, – что!.. На войну когда отправят – вот чего.

Картуз у Демки был синий когда-то, теперь – розово-лиловый, а козырек болтался на одной нитке посередине, отчего лицо его менялось в освещении, но выражение его оставалось одно и то же – упрямое, недоверчивое, осторожное, но самостоятельное, потому что весь он был отдан во власть одному, захватившему его целиком, стремлению: попасть на позиции.

– От-прав-ки! – покачал головой Мазанка. – Куда тебя, такого зеленого, отправлять? На кладбище?

– Ну да! На кладбище!.. Почище ваших ополченцев буду! – качнул козырьком Демка, однако из осторожности отошел.

Ливенцев отметил, какие тонкие были его босые ноги, и какие узкие, несильные плечи, и какие слабые, темного цвета, косицы спускались ему на шею из-под фуражки. Даже старый и лопнувший под мышками нанковый пиджачишка – и тот был какой-то подбитый ветром, под стать всей его бестелесной фигуре.

И он сказал Плевакину:

– Ополченцев ваших он авось не объест, – подкормили бы его немного, а потом можно отправить его домой.

– Гложет же он мослы на кухне! – отозвался Плевакин, а Макаренко добавил:

– То уж такая худородная порода… Жеребята вот тоже иногда такие бывают шершавые. Ну, те, правда, долго и не живут – подыхают.

Местность кругом была унылая: песок под ногами, чахлые низкорослые акации кое-где, с листьями наполовину желтыми, повисшими, сожженными жарою, и казармы со всех сторон. Даже голубая бухта, а за нею море не давали простора глазу. В бухте торчали пароходы, когда-то служившие для каботажного плавания, ныне ставшие тральщиками, а море… море стало совершенной пустыней, холодной, враждебной, растерявшей все веселые белые паруса и все заботливые мирные дымки на горизонте, а вместе с ними потеряло и всю свою ласковость, всю поэтичность.

II

С ополченцами дружины трудно было наладить занятия военной подготовкой. Поручик Кароли объяснял это тем, что они не имели необходимого солдатского вида.

– Ты ему разъясняешь всякие его там солдатские обязанности, за неимением прав, а у него на голове бриль соломенный, а на ногах – постолы из рыжего телка!.. Спросишь его: «Да ты откуда такой взялся, что стоишь и десятый сон видишь и глаз расплющить не можешь?» – «А я из экономии, говорит, волiв пас». – «А добрые ж были волы?» – «Авже ж добрые… У богатого пана уся худоба добрая…» Ну, вот и говори с ним о волах, да о баранах, да почем у них там сало свиное… А какой же из него, к черту, солдат? Накажи меня бог, – насмешка над здравым смыслом с ними чертовщиной всякой заниматься! Пускай лучше песни орут.

И ополченцы маршировали в своих брилях и постолах из свежих шкур телят своего убоя и орали песни. Песен этих было всего четыре. Если шли неторопливым шагом, как идут люди на серьезный, но отдаленный все-таки подвиг, то пели:

Пише, пише царь германский,Пише русскому царю:«Разорю твою я землю,Сам в Расею жить пойду!»Зажурився царь великий,Смутный ходит по Москве…Не журися, царь великий, —Мы Расею не дадим!

Если шаг мог быть просторнее и вольнее, как у косцов, когда возвращаются они с сенокоса, то пели про благодушное, домашнее:

Ехал купчик из Бер-дян-ки, —Пол-то-раста рублей сан-ки!Пятьдесят рублей ду-га, —Ах, цена ей дорога!

Если шагу придавали некоторую торопливость, неразлучную с представлением о какой-нибудь деревенской трагедии, например, о пожаре, требующем общенародного действия, то пели:

Как у нашей у деревниНова новина:Не поймали щуки-рыбы,Поймали линя.Раздивилысь, рассмотрилысь,Аж воно – дитя!Аж мало дитя!

Наконец, если идти надо было побыстрее и повеселей, тем шагом, какой на военном языке называется форсированным, то пели «Ухаря-купца». Эту песню пели с особыми вывертами и высвистами, по-своему переиначивая слова:

Ехал на ярморок юхорь-купец,Юхорь-купец, д’юдалой молодец!В красной рубахе, в серых штанах,Ходит по вулице весел и пьян…Девок и бабов ен поит вином.Эх, пей, пропивай, все равно пропадем!

Песню эту пели с особым одушевлением: должно быть, настроениям ополченцев она отвечала больше, чем другие.