Год любви - Пауль Низон

У этого человека не было ни багажа, ни портфеля, только то, что на нем. Он шагал по улице, будто по высохшему речному руслу. Шагал по дну.

Я заметил, что проголодался, и благодаря голоду ощутил на кушетке свое тело, новое, исхудалое. Ощутил свои кости, вскочил, чтобы размяться. Потом пошел варить кофе. И выпил его прямо на кухне. Есть я не стал, хотелось еще и еще ощущать эти привезенные с собой кости, которые связывали меня с поездкой и с тем, другим человеком. Я бы охотно выпил вина, но вина не нашлось, а выходить из дому ни в коем случае не хотелось. И я долго еще не ложился, пил кофе, курил.

За окнами гостиной, за рекой, виднелись огни железнодорожной линии и подвижные, мерцающие огни автострады за железной дорогой, а один раз даже мелькнули цветные навигационные огни самолета. В доме царила сейчас мертвая тишина. Раньше я бы непременно чем-нибудь занялся — включил музыку, развернул газету, принял ванну или что-нибудь прибрал. Теперь я не делал ничего. Стерег комнату.

На миг передо мной явилась Антонита. Ее лицо в моих ладонях, будто нащупанное моими сведущими пальцами: волосы, рот, блестящие карие глаза, упругая, живая кожа. Голос. Я испугался, вначале прежде всего близости, а потом резкого укола — от утраты.

Когда наутро я проснулся, одетый, на кушетке, был полдень. Я понял это, даже не глядя на часы: подъезд полнился обеденными шумами — звяканьем ножей и вилок, громкими звуками из радиоприемников. Исключительно по привычке сходил за почтой. В основном реклама на выброс, но еще и толстый пакет из Германии. Люди из Эссена, которые некоторое время назад пригласили меня выступить с докладом, подтверждали дату и сообщали подробности программы. К письму был приложен железнодорожный билет. Доклад назначен на текущую неделю. А я и об этом забыл.

Никакого доклада я не подготовил, но ведь можно написать текст прямо на месте и выехать не откладывая. По крайней мере так у меня будет цель на ближайшее. время, да и причина вновь водвориться в вагонном купе. Однако сперва надо позвонить жене.

Я набрал номер. И пока в трубке не послышался ее голос, трясся от страха. Сам того не желая, заговорил я резко, вернее, с тем судорожным напором, который идет от трусости, сказал, что обстоятельства в Барселоне сложились не слишком удачно, дескать, после расскажу. Она говорила тихо, будто из дальнего далека, по наигранной храбрости я понял, что она была готова к самому худшему. Я сказал еще, что привез сынишке гостинец, и велел передать детям привет. Потом повесил трубку. Неужели обязательства и привязанности так легко поменять? Может, у меня потеря памяти, эмоциональная недостаточность?

В Эссен меня пригласило некое культурное учреждение в системе тяжелой промышленности. На сей раз, выезжая на Главный вокзал, я прихватил пальто, А точнее, потрепанную армейскую шинель, купленную некогда у уличного торговца, после того как мое настоящее пальто пропало в каком-то ресторане. Я подумал, что в Руре осенью наверняка холодно.

Присланный билет оказался на поезд особого назначения, вагоны только первого класса, почти в каждом купе — один-единственный пассажир. В этих купе по-хозяйски устроились бизнесмены, открыли свои набитые бумагами «дипломаты», разложили бумаги по свободным сиденьям. Я тоже отыскал свободное купе и постарался сразу заснуть. Разбудил меня колокольчик — по коридору шел официант из вагона-ресторана.

В вагоне-ресторане горели свечи, правда-правда. Бизнесмены, каждый из которых только что занимал отдельное купе, здесь теснились за маленькими столиками, вдобавок при свечах, чей свет как бы еще уменьшал пространство и немилосердно нагнетал духоту. После ужина, не слишком приятного по причине тесноты и жарищи, я было закурил сигарету, но здешний метрдотель тотчас призвал меня к порядку: курить разрешается, только когда уберут со стола. Пришлось скрепя сердце ждать, пока подадут ящики с сигарами, пока сигары раскурят. А потом я ждал своей очереди платить по счету, после чего вернулся в купе.

В Эссене было холодно и сыро. Гостиница оказалась недалеко от вокзала. В мокрой армейской шинели я подошел к стойке администратора и назвал свое имя. Администратор, который предпочел бы меня не заметить, молча, полистал свои бумаги. Нашел заказ промышленников, рявкнул: «Бой!» — и вместе с ключом важно вручил мне конверт.

В номере, забрав у боя чемоданчик, я первым делом заказал по телефону бутылку виски и разговор с Барселоной. Потягивал виски и ждал; наконец администратор сообщил, что линия свободна. Потом я молча слушал откликнувшийся голос, слушал чужой язык, который так полюбил. Ночной бар гудел вокруг этого голоса, нетерпеливого, потом раздосадованного, — бармен? А потом я повесил трубку.

Кроме приветственной записки, программы и типографского приглашения на мой доклад, в конверте лежало несколько купюр — то ли возмещение издержек, то ли гонорар, то ли карманные деньги, то ли всё сразу.

Следующие дни я жил будто в карантине. Фирменный «мерседес» возил меня на долгие экскурсии по предприятиям. Каждый раз, встречаясь со мной, контактное лицо (референт по связям с общественностью и прессой?) осведомлялось, обеспечен ли я всем необходимым. Все было предусмотрено, все обеспечено. В промежутках я сидел в номере или устраивался в холле, чтобы поработать над докладом. Настроиться на тему было очень трудно, а уж сосредоточиться на ней тем паче. Мозги пересохли и заржавели.

Накануне доклада, который был частью обширной программы, назначили пресс-конференцию, где мне надлежало присутствовать. Доклад я еще не дописал и потому здорово нервничал. Пресс-конференция открывалась около полудня.

Я ожидал найти обычную трезвую и деловую обстановку, а вместо этого увидел массу людей и огромный буфет. Все пили шампанское, ели рыбу, дичь, птицу. Я пил чересчур много.

Может быть, я неважно себя чувствую? Вид у меня, дескать, утомленный, заметило контактное лицо. Я сказал, что, наверно, виновата перемена климата, я только что из Барселоны и, как видно, еще толком не акклиматизировался. А в Испании было полно работы.

Наверно, из-за доклада пришлось уехать раньше срока? Да, сказал я, пришлось, ну да ничего, теперь все как-нибудь уладится. Полагая его расспросы простой вежливостью, собственные ответы я в глубине души соотносил с моей слишком еще открытой испанской главой. И сказал, что, пожалуй, скоро вернусь в Барселону.

Я не поверил своим ушам, когда он затем спросил, не заказать ли для меня авиабилет до Барселоны. Это было бы замечательно, пробормотал я, не зная, что и думать. Но был как наэлектризованный.

Доклад — целая куча небрежно исписанных страниц — был закончен наутро; точнее, буквально в последнюю минуту я наспех соорудил заключительную часть. Потом сел в такси, по дороге заучивая текст и внося мелкие исправления. Выступал я третьим, по ходу сымпровизировал кой-какие красоты и под вежливые аплодисменты сошел с трибуны.

После этого по программе был обед, но пока все толпились в фойе. У меня будто гора с плеч свалилась, я курил, разговаривал с разными людьми. Внезапно в нашей компании возникло контактное лицо. Он дал понять, что у нас есть еще одно дело, и, когда мы остались наедине, протянул мне картонный конвертик с билетом на самолет.

Я вижу себя в самолете. Пассажир, втиснутый в кресло с высокой спинкой, как и все, праздно устремленный в будущее. За двойным стеклом иллюминатора ему виден кусочек крыла, грозно вибрирующий, в тумане. Он обводит взглядом узор заклепок на этом жестко отставленном, дрожащем, трясущемся металлическом крыле, снова откидывается назад и отдается вибрато неслышного грохота. Как вдруг в кресельную тесноту поднебесного зала ожидания врывается солнце, поток ослепительного солнечного света, будто для курортников на обзорной террасе, отрезанной от земли пустынями ватного облачного массива. Потом облака разом исчезают, самолет летит над морем, над причудливым, сверкающим водным рельефом. Затем под крыло выдвигаются исчерна-бурые поля испанской земли, а вскоре звучит голос командира экипажа.

Во время перелета на душе у меня было удивительно легко и свободно. Я наслаждался пустотой — отрешенный. Но как только объявили о посадке, сразу занервничал и напрягся. То я был готов отбросить все и стать сильным — человек без балласта, готовый к прыжку; то уже сейчас видел себя блуждающим по улицам Барселоны, и ополчалась на меня не только иллюзия, но и мое жалкое «я». Думать об Антоните я избегал. Подавлял в зародыше любое смутное проявление ее персоны. Внизу, после паспортного и таможенного контроля, я не стал дожидаться автобуса. Взял такси и попросил шофера отвезти меня куда-нибудь поближе к Рамблас. Сначала мы ехали по каким-то пыльным, пустынным местам, а затем по прямым, величественно широким улицам — Avenida del Generalisimo Franco[5] прочитал я на одном из домов. Неподалеку от моего пансиона я велел остановить и дальше пошел пешком. Вечерело. Время сиесты миновало, магазины и бары начали оживать, вместе с собаками и кошками выпускали на солнце свой полумрак, свой спертый воздух.