Вильгельм Завоеватель - Джорджетт Хейер

Одес прервал этот монолог, заявив, что Рауль сошёл с ума, если задумал примкнуть ко двору герцога в Фалейсе. Рауль не сразу на это ответил, но, когда он заговорил, голос его звучал так твёрдо, что Гилберт забыл о своём гневе и в изумлении уставился на брата.

   — Пусть он... и выродок, как ты его назвал, отец. Но, увидев его лицо в тот день, я твёрдо решил следовать за ним, к славе или смерти. — Рауль помолчал. — Вы не понимаете меня. Но вы не были тогда со мной и не видели его. Выражение его лица не могло не привлечь моего внимания. Такому человеку можно довериться до конца, не опасаясь предательства.

Рауль остановился и, видя, как ошеломлённо все на него смотрят, покраснел и робко добавил:

   — Может быть, мне не позволят ему служить. Поэтому я хочу обратиться за помощью к милорду.

   — Если хочешь служить великому человеку, служи Роджеру Бомонскому! — прогремел Хьюберт, стукнув кулаком по столу. — Видит Бог, я не имею ничего против твоего Вильгельма, поверь мне. И я никогда не поддержу Роджера де Тоэна в его войне против герцога, как это сделал твой глупый брат Гилберт. Но не нужно большого ума, чтобы понять, что править Нормандией бастарду осталось недолго. Пойми, мой мальчик, с того дня, как герцог Роберт — спаси, Господи, его душу! — умер во время своего путешествия, Нормандия не видела мира, и всему причиной был его незаконнорождённый сын, ставший герцогом! Ты знаешь, что стало с его опекунами? Алён Бретонский был первым опекуном, но от этого участь его была не легче, чем остальных. Ты был совсем ребёнком, когда Алёна отравили в Вимутье, а король Франции вошёл в Аржантон и захватил мощную пограничную крепость Тильерс. До сих пор она в руках французского короля.

Был тогда мир в Нормандии? Был ли мир, когда Монтгомери убил сенешаля[13] Осберна в покоях самого герцога? Был ли мир, когда умер Торкиль, а Роджер де Тоэн вступил в битву с армией герцога? Может ли в стране быть установлен мир, если ею правит простолюдин? А ты жаждешь найти славу под знамёнами этого несчастливого юнца?

   — Я не ищу славы! — отпарировал Рауль. — Но ты сейчас говорил о детстве герцога! А начало его настоящего правления не так уж и плохо. Вспомни, как быстро он расправился с повстанцами, когда Тустан Гоц дерзнул захватить замок в Фалейсе.

   — Однако от имени герцога замок брал де Гасе! — с презрением заметил Гилберт. — По-моему, ты забил голову пустыми идеями, и хорошая порка пошла бы тебе на пользу.

   — Ну, давай, начинай, — подзадорил брата Рауль. — Но обещаю тебе, что я не стану закрываться руками.

   — Довольно! — вмешался Хьюберт. — Мальчик скоро поймёт, что он ошибался. Пусть идёт служить герцогу, если милорд поможет ему. Но если я всё-таки прав и он разочаруется в своём идеале — что ж, здесь место для него всегда найдётся. Если же прав он и герцог похож на своего отца, все мы только выиграем от этого! Но сейчас вы должны пожать друг другу руки и забыть о ссоре.

Слово Хьюберта было законом для всех в Харкорте, особенно если оно было произнесено таким тоном. Гилберт и Рауль протянули через стол друг другу руки, делая вид, что ничего не случилось. Одес, который всё ещё сидел неподвижно и смотрел отсутствующим взглядом в одну точку, пытаясь осмыслить, что же произошло, вдруг вздрогнул и, словно найдя разгадку случившемуся, торжественно произнёс:

   — Я знаю, как это было. Рауль увидел мальчишку-герцога и, найдя его достаточно симпатичным, вбил себе в голову, что хочет служить под его знаменем. Ребёнок пошёл за ребёнком.

   — Пусть будет так, — проговорил Хьюберт. — В этом мало хорошего, но нет и вреда. Пусть ребёнок идёт за ребёнком.

Глава 2

Полы в замке Фалейса всегда были устланы тростником, а на стенах красовались гобелены. Обедали обычно в зале, где устанавливались огромные столы со скамьями и табуретами. Лишь герцог удостаивался чести сидеть на стуле с высокой деревянной спинкой, на которой был вырезан герб. Приближенные герцога устраивались на табуретах, а рыцари и эсквайры теснились на длинных скамьях, стоявших вдоль стен. В углу горел пышущий жаром камин, в который время от времени подкладывали поленья, а рядом с ним разлеглись огромные волкодавы.

Другие собаки бродили вдоль столов в надежде найти оброненный кусок мяса. Иногда хозяева бросали им кости, и из-под стола слышалось довольное урчание.

Раулю зал всегда казался переполненным. Пробыв в Фалейсе три месяца, он так и не смог привыкнуть к обычаям при дворе герцога.

Занавеси, висевшие в дверных проёмах и на окнах, не пропускали в комнату ветерок, поэтому было душно и пахло собаками, дымом от камина и жареным мясом.

Герцог сидел на высоком стуле во главе стола. В перерывах между сменой блюд пели и плясали бродячие артисты, а шут Галет бегал вприпрыжку вокруг стола и, дурачась, рассказывал непристойные истории. Это у него выходило так смешно, что все вокруг умирали от хохота.

Иногда улыбался и герцог, но однажды он нахмурился: Галет зло пошутил над целомудрием нового короля Англии. Речь шла об Эдуарде, сыне Этельреда, который всего два года назад покинул Нормандию. Пока Эдуард гостил здесь, герцог очень сдружился с ним и теперь не намерен был спускать такие шутки кому бы то ни было.

Но больше всего во время обеда герцога занимал его сокол, ещё не приручённый до конца. Он снял птицу со спинки стула и посадил на запястье. Питомец герцога был своенравен: если что-то ему было не по душе, сокол тут же вонзал свои когти в ладонь обидчика, пристально глядя на него светлыми холодными глазами.

   — Замечательная птица, господин, — заметил Хью де Гурней. — Мне сказали, что она никогда не упускает добычу.

Вильгельм погладил соколиное оперение.

   — Никогда, — подтвердил он, не сводя глаз с птицы.

Горнисты возвестили о том, что в залу вносят голову дикого кабана, того самого, что был убит герцогом в Гофферовском лесу два дня назад.

Голову принесли на огромном серебряном блюде и поставили на стол перед победителем. Разрезав кушанье на куски, его стали разносить гостям.

В дальнем углу залы, где было не так много людей, шёл оживлённый разговор. Герцог собирался поехать в Котантен поохотиться на медведей в лесах Валоньеза. Эта поездка оживлённо обсуждалась, потому что герцог брал с собой всего несколько слуг, поскольку там невозможно было разместить даже такой маленький двор, какой был у герцога в Фалейсе.

В Котантен ехали лишь некоторые приближенные герцога, личная охрана рыцарей и вооружённые солдаты под командованием Гримбольда дю Плесси, смуглого, вечно угрюмого человека со шрамом на губе, полученным в одном из прошедших сражений. Дю Плесси входил в личную свиту Вильгельма. Сейчас он сидел рядом с Раулем. До сих пор Рауль слышал лишь о двух лордах, намеревавшихся ехать с герцогом: Хемфри де Богуне, чьи земли граничили с Котантеном, и Гюи, юном отпрыске Бургундского дома, свита которого расположилась за столами справа от герцога.

Гюи, кузен Вильгельма, был немного старше его, но лет пять они воспитывались вместе во дворце в Водрилле. Бургундец был недурен собой, но слишком самолюбив. Раулю не нравилась его красота. Считая Гюи женоподобным, юноша с отвращением смотрел на его длинные ресницы и улыбку. Изящный и утончённый, Гюи считал себя очень важной персоной, но тем не менее был открыт для всех. И всё же Раулю больше по душе был суровый, менее приветливый и менее любезный герцог, благосклонность которого завоевать было гораздо труднее. С Гюи Рауль перевёл взгляд на Вильгельма, начав в который раз разглядывать человека, которому он дал клятву верности.

Хотя Рауль служил герцогу уже три месяца, он так и не сошёлся с ним и знал о нём лишь то, что знали все остальные. По взгляду Вильгельма невозможно было догадаться, какие мысли проносились в его голове. Глаза его всегда странно блестели, поэтому возникало ощущение, что даже в те моменты, когда, казалось, герцог занят лишь собственными мыслями, они продолжали жить своей жизнью и наблюдать за всем происходящим. Взгляд герцога пронизывал собеседника и подчас обезоруживал, поэтому Рауль не мог отделаться от впечатления, что под этим тяжёлым взглядом ни одна тайна не останется скрытой.

Орлиный нос герцога придавал ему высокомерный и в то же время величественный вид, а тонкие губы, казалось, застывали в скептической усмешке. Эти губы умели по-доброму улыбаться, но обычно выражение лица было печальным. Герцог сжимал их всегда так крепко, будто прятал от чужих глаз какие-то секреты, но в гневе уголки его губ подрагивали. В такие мгновения становилось ясно, какой на самом деле страстной натурой был герцог. Чувства, всегда так хорошо сдерживаемые, прорывались наружу, отметая все: доброту, справедливость, тактичность.