Три товарища - Ремарк Эрих Мария

– Возьми с собой Готтфрида, – предложил я, чувствуя, что отказываться просто смешно. Но идти мне определенно не хотелось, хоть я и сам не понимал почему.

– У тебя какие-нибудь планы? – спросил он.

– Нет.

Он посмотрел на меня.

– Пойду-ка я домой, – сказал я. – Надо написать письма. И все такое прочее. Ведь хоть когда-нибудь нужно и для этого найти время.

– Уж не заболел ли ты? – озабоченно спросил он.

– Нет, нисколько. Но, может, и во мне кровь заиграла – ведь на дворе весна.

– Ладно, как хочешь.

Я поплелся домой. Но, очутившись в своей комнате, я, как и прежде, не знал, куда себя девать. Нерешительно я расхаживал вперед и назад. Теперь я уже совсем не понимал, чего это меня, собственно, потянуло сюда. Наконец решил снова навестить Джорджи и вышел в коридор, где сразу же наткнулся на фрау Залевски.

– Вот так раз! – изумилась она. – Вы дома? В такой вечер?

– Мне трудно отрицать это, – ответил я не без раздражения.

Она покачала головой в седых завитушках:

– Как же это вы сейчас не гуляете! Чудеса, да и только!

У Джорджи я пробыл недолго. Через четверть часа вернулся к себе. Подумал, не выпить ли чего. Но нет – не хотелось. Я подсел к окну и принялся глядеть на улицу. Над кладбищем, словно крылья огромной летучей мыши, распластались сумерки. Небо за домом профсоюзов было зеленым, как недозревшее яблоко. Уже зажглись фонари, но окончательно еще не стемнело, и казалось, фонарям зябко. Я порылся среди книг и нашел бумажку с номером телефона. В конце концов – почему бы не позвонить? Ведь сам же наполовину обещал сделать это. Хотя, конечно, скорее всего девушки нет дома.

Я вышел в переднюю к аппарату, снял трубку и назвал номер. В ожидании ответа я почувствовал, как из черной раковинки заструилось что-то мягкое, теплое, и меня охватило какое-то смутное предощущение неведомо чего. Девушка оказалась дома. И когда в передней фрау Залевски, где со стен на меня глядели кабаньи головы, где пахло жиром, а из кухни доносилось звяканье посуды, будто из потустороннего мира послышался ее низкий, тихий, чуть замедленный, грудной и хрипловатый голос, когда мне почудилось, что она обдумывает и взвешивает каждое слово, мое раздражение и недовольство как рукой сняло.

Я не ограничился расспросами о том, как она вчера доехала, и договорился о встрече послезавтра. Только после этого я повесил трубку, и внезапно меня осенило: не так уж все глупо и бездарно. «С ума сойти!» – подумал я и покачал головой. Потом снова снял трубку и позвонил Кестеру.

– Билеты еще у тебя, Отто?

– Да.

– Ну и прекрасно! Пойдем смотреть бокс.

После матча мы еще побродили по ночному городу. Освещенные улицы были пустынны. Вспыхивали и гасли световые рекламы. В витринах бессмысленно горел свет. В одной из них красовались голые восковые куклы с пестро разрисованными лицами. Выглядели они как-то призрачно и развратно. В другой поблескивали ювелирные изделия. Потом мы прошли мимо универсального магазина, озаренного белыми лучами прожекторов и похожего на собор. За зеркальными стеклами пенились лоснящиеся шелка всех оттенков. У входа в кино на тротуаре примостилось несколько бледных, явно изголодавшихся горожан. И тут же рядом, за стеклом, пышно раскинулась пестрая выкладка продовольственного магазина. Громоздились башни консервных банок, на толстом слое ваты лежали сочные яблоки-кальвиль, на натянутой веревке, словно белье, повисли развешенные в ряд жирные гуси, твердые копченые колбасы перемежались круглыми поджаристыми караваями хлеба, розовато мерцали срезы окороков, окруженных деликатесными печеночными паштетами.

Мы присели на скамью около сквера. Дул свежий ветерок. Над домами дуговой лампой висела луна. Было уже далеко за полночь. Метрах в двадцати от нас рабочие поставили на мостовой палатку. Они ремонтировали трамвайные пути. Шипели сварочные горелки. Снопы искр пролетали над согнувшимися темными фигурами. Сварщики занимались серьезным делом. Рядом с ними дымились котлы с асфальтом, похожие на полевые кухни.

И Отто, и я думали каждый о своем.

– А знаешь, Отто, как-то странно, когда вдруг воскресенье, верно? – сказал я.

Кестер кивнул.

– И даже вроде бы приятно, когда оно остается позади, – задумчиво проговорил я.

Кестер пожал плечами:

– Может быть, мы так привыкли без конца вкалывать, что даже от какой-то капельки свободы нам и то становится не по себе.

Я поднял воротник.

– А разве в нашей нынешней жизни что-нибудь не так? Скажи, Отто.

Он поглядел на меня и усмехнулся:

– Раньше многое у нас было не так, Робби.

– Это правда, – согласился я. – И все-таки…

Слепящий зеленоватый свет автогена метнулся по асфальту.

Освещенная изнутри палатка рабочих казалась каким-то теплым, уютным гнездышком.

– Как по-твоему, ко вторнику «кадиллак» будет готов? – спросил я.

– Возможно, что и будет, – ответил Кестер. – А почему ты спрашиваешь?

– Просто так…

Мы встали и пошли домой.

– Что-то сегодня я сам не свой, Отто, – сказал я.

– Не беда, с каждым бывает, – ответил Кестер. – Приятных тебе сновидений, Робби.

– И тебе, Отто.

Придя домой, я не сразу лег в постель. Моя берлога вдруг окончательно разонравилась мне. Уродливая люстра, чересчур яркий свет, потертая обивка кресел, невыразимо унылый линолеум, кровать с висящей над ней картиной «Битва под Ватерлоо»… Разве сюда можно привести приличного человека? Нет, конечно! А уж женщину тем более. Разве что проститутку из «Интернационаля».

III

Во вторник утром мы сидели во дворе нашей мастерской и завтракали. «Кадиллак» был готов. Ленц держал в руке лист бумаги и, торжествуя, глядел на нас. Он был у нас главным по рекламе и только что зачитал Кестеру и мне текст сочиненного им объявления насчет продажи этой машины. Оно начиналось словами: «Отпуск на южном побережье в роскошном авто» – и было чем-то средним между интимно-лирическим стихотворением и патетическим гимном.

Выслушав Ленца, мы с Кестером на какое-то время онемели, не в силах прийти в себя от такого безудержного шквала буйной и витиеватой фантазии. Ленц считал, что ошеломил нас.

– Тут вам и поэзия, и размах, и шик! Скажете нет? – гордо произнес Ленц. – Именно в век деловитости надо быть романтиком, вот в чем фокус. Противоположности взаимно притягиваются.

– Но не тогда, когда речь идет о деньгах, – возразил я.

– Покупка автомобилей – это тебе не способ капиталовложения, мой мальчик, – отмел мое возражение Готтфрид. – Их покупают, чтобы истратить деньги. И вот тут-то как раз и начинается романтика, по крайней мере для делового человека. А для большинства людей она на этом, пожалуй, и кончается. Как ты считаешь, Отто?

– Видишь ли… – осторожно начал Кестер.

– Да не нужно лишних слов! – прервал я его. – Это объявление для какого-нибудь курорта или для косметического крема, но никак не для продажи автомобиля.

От неожиданности Ленц раскрыл рот.

– Не торопись, Готтфрид, – продолжал я. – Ведь нас ты считаешь пристрастными. Поэтому я предлагаю: давай спросим Юппа. Юпп – это глас народа.

Юпп был нашим единственным служащим – пятнадцатилетний подросток, что-то вроде подмастерья. Он обслуживал бензоколонку, заботился о завтраке и убирал мастерскую по вечерам. Он был маленького росточка, усеян веснушками и обладал такими оттопыренными ушами, каких я не видел больше ни у кого. Кестер шутил, что если, мол, Юпп выпадет из самолета, то ничего с ним не случится: на таких ушах он плавно спланирует на землю.

Мы позвали его, и Ленц прочитал ему объявление.

– Ты заинтересовался бы таким автомобилем, Юпп? – спросил Кестер.

– Автомобилем? – переспросил Юпп.

Я рассмеялся.

– Ну конечно, автомобилем, – буркнул Ленц. – Или, по-твоему, тут говорится о саранче?

– А какой это автомобиль? Есть ли у него ускоряющая передача, распредвал с верхним управлением эксцентриками, гидравлические тормоза? – спокойно осведомился Юпп.