Кофемолка - Михаил Идов

По всей длине замусоренного Сентрал-Парк-Вест насколько хватало глаз торчали переносные башни с ревущими громкоговорителями. Вертолеты взбивали воздух над головой. Все это походило не столько на праздник спорта, сколько на фильм-катастрофу. Время от времени зычная координаторша отправляла одного из нас ликвидировать коммуникационный сбой в другом секторе, и несчастный доброволец, на которого выпадал жребий, спрыгивал со скамьи и нырял в бурлящую толпу. На русского переводчика спроса не было — мои соотечественники — не большие любители утреннего бега по выходным, — и я вскоре заскучал.

Изможденные атлеты ковыляли мимо в блестящих целлофановых накидках, украшенных логотипами авиалинии «Континентал» и магазина кроссовок «Футлокер». Марафонцы, которых никто не встречал, пытались улизнуть с небрежным видом, будто только что окончив ежедневную пробежку вокруг парка. Бегуны — мосластые мужчины и жилистые женщины с выступающими ключицами и икрами как красные перцы — выглядели особым видом существ, диким, травоядным, не вполне млекопитающим, отдельным даже от болеющих за них родственников.

«Португальский! Мне нужен португальский!» — прокричала координаторша, прижав рацию к уху. С места поднялась стройная азиатская девушка, повернув в свою сторону сразу несколько многоязычных голов. «На-Ни, женщина, медицинская помощь».

Сектор На-Ни находился прямо к югу от нас. Я наблюдал, как девушка пересекает Сентрал-Парк-Вест, спокойно прокладывая фарватер через пахучую давку. Под обязательной футболкой с логотипом марафона и вышеупомянутой идиотской кепкой на ней была элегантная серая юбка до колена, сразу дающая понять, что она здесь не для спорта. Девушка растворилась на другой стороне улицы, в тени Дакоты, [12] а я продолжал пялиться на поглотивший ее подлесок сухощавых конечностей и серебряных накидок.

Минутой позже я снова увидел серую юбку, пробирающуюся обратно к нашей скамейке. В нее врезался огромный мужчина с размазанным по лицу триколором неопределенной страны, и я невольно дернулся. Может, она видела, как я подпрыгнул, может, нет. В любом случае я обязан поблагодарить трехцветного гиганта: пока он извинялся, прижимая свои огромные руки к груди, краснолицую женщину, сидевшую рядом со мной, отозвали разобраться с немецкой проблемой в сектор Ца-Цу. Португалоговорящая азиатка, не сказав ни слова, заняла освободившееся место.

Следующие полчаса я до боли скашивал глаза, пытаясь заполучить ее в поле зрения, не поворачивая головы. Мимо продолжали струиться марафонщики, уцененные супермены в одноразовых плащах. Громкоговорители закончили передавать приветствия от мэрии участникам забега на двадцати языках и начали заново. Порыв ветра принес совершенно неожиданный запашок марихуаны, и я поневоле усмехнулся. Она тоже. Наконец-то предлог для прямого взгляда.

— Мэ-э-эн, — промычал я голосом старого хиппана и тут же чуть не убил себя за глупость. Откуда ей знать, что я иронизирую?

— В нату-у-уре, — ответила она в тон. Облегчение, затем паника. Откуда мне знать, иронизирует ли она?

Девушка, кажется, подумала о том же.

— Знаете, что меня больше всего раздражает в марафоне в этом году? — спросила она. У нее был тихий, низкий и ужасно милый голос. В нем улавливались масляные мазки Голливуда 1940-х годов, щепотка Розалинды Расселл. — Так называемым «элитным женщинам» впервые дали тридцать пять минут форы. Какая же это элита, если ей нужна фора?

— Верно подмечено, — сказал я как полный дурак, потеряв всякую способность к социальной мимикрии. Быстрее, что-нибудь умное, срочно. — Это работа телесетей. При таком раскладе женщиы и мужчины финишируют примерно в одно и то же время, по телевизору получается драматичнее.

— Да, — сказала она. — И заодно стандартизирует неполноценность женщин.

— Интересная мысль. — О, убейте меня. Марафонцы, затопчите меня копытами.

— А вы откуда? — спросила девушка. Ее запас милосердия был поистине неисчерпаем.

— Из Бразилии, — ответил я своей обычной не-неправдой, которую, как правило, приберегал для женщин. Этот ответ гарантировал продление умирающей беседы еще как минимум на два предложения.

Она взглянула на мою кепку.

— Então porque você não está falando o Português? [13]

— Город Бразилия, штат Индиана. Всего в пятнадцати милях, представьте себе, от города Польша, штат Индиана.

— Ага, — сказала она. — Вернетесь в старушку Бразилию? — Это была строчка из Фрэнка Синатры. Я еще никогда не встречал девушек, которые а) цитировали бы песни Синатры второго эшелона и б) предполагали, что я их знаю.

— Ни в коем случае, — сказал я. — А вы-то как знаете португальский?

Тупой нажим на «вы» мог быть интерпретирован как расизм, или сексизм, или и то и другое, и на меня накатила новая волна паники. Соседка моя, впрочем, и бровью не повела.

— Как? Да плохо, — сказала она. — Мои бабушка с дедушкой из Малайзии. То есть они китайцы, но… это все довольно сложно. Они не говорили на бахаса Малайзия, но знали немного старый португальский, на котором, как вам наверняка известно, до сих пор говорят в Малакке. Так что они пользовались им как lingua pugna, — она бросила на меня быстрый взгляд и чуть занизила оценку моего интеллекта, — ну, чтобы ссориться при мне. Я очень рано научилась говорить: «Прочь отсюда, и не возвращайся». На удивление полезная фраза для марафона, кстати.

Когда она закончила эту реплику, я был влюблен.

— Меня зовут Марк Шарф, — представился я, протянув влажную руку. — Хотите знать, какой язык служил lingua pugna моим родителям?

— Нина. Русский? Польский?

— Английский.

Мы обменялись преувеличенно официозным рукопожатием и одинаковыми улыбками. В метре от нас человек в мокрой майке с надписью «Жми до конца, Томас, сделай это для Дугги» согнулся в рвотных позывах над горой праздничного мусора.

— Хотите пойти поговорить по-английски где-нибудь еще? — спросил я, наблюдая углом глаза, как к нашей скамейке неуверенно бредет багровый Блюц.

— Давайте, — не задумываясь согласилась Нина. — Я уже почти два часа без капли кофе.

В течение следующих пяти дней мы провели вместе восемьдесят часов из доступных нам ста двадцати, причем ни одного — в постели. В своем роде марафон. Никогда еще мне не доводилось сходить на пять многочасовых свиданий подряд и так и не понять, заинтересована во мне женщина или нет. Помнится, под конец мы каждый раз целовались и даже лапали друг друга, но таинственным образом с этими движениями не передавалось никакой информации. Нина олицетворяла собой принцип взаимности. Каждый ее шаг был идеально симметричным ответом на мой. Она не останавливала и не поощряла. Когда на шестой день она наконец перестала себя сдерживать, моментальное, взрывное крушение ее фасада меня не на шутку испугало. Мне показалось, что я ее в самом буквальном смысле сломал, разбил какой-то внутренний гироскоп. Однако к завтраку она уже исправила сбой, нашла способ быть одновременно приветливой и отстраненной. Я понял, что Нина теряет контроль, только взвесив все доводы и решив его потерять. Там же и тогда же — необычное, право, поведение для «следующего утра» — я мысленно поклялся, что рытье подкопа под выстроенные этой женщиной оборонительные укрепления станет делом моей жизни.

Жизнь не понадобилась. Это заняло всего год, с неоценимой помощью Ки: чем настойчивее она пилила Нину по поводу ее нового безработного парня, чье самое большое достижение — незаконченная дипломная об Анне Ахматовой, тем более привлекательным и надежным я становился. Через несколько дней после того, как я по рассеянности ответил на телефонный звонок в квартире у Нины и Ки попросила передать наилучшие пожелания дочери, «когда я закончу», Нина предложила мне переехать к ней.

Она жила в десяти кварталах от скамейки, на которой мы познакомились, в квартире из тех, что глянцевые журналы без иронии называют «апартаментами»: это был этаж в двухсотлетнем особняке, с камином резного дуба, потолочными розетками, напоминавшими завитушки на хорошем безе, и старинными гвоздями, которые периодически высовывались из паркета, чтобы драть гостям носки. Устав ее кооператива [14] предусматривал подрыв здания и массовое самоубийство в случае появления «Макдональдса» в радиусе трехсот метров. Кому принадлежала эта квартира, было не совсем понятно. Она была куплена на имя Нины. Деньги были заняты у Ки. И за прошедшие после покупки два года ее стоимость неожиданно удвоилась, что теоретически сделало Нину квиты с Ки, но на деле запутало вопрос еще больше.

Существовало три подхода к этой ситуации. Нина видела себя в качестве брокера-любителя, успешно инвестировавшего деньги клиента и заслужившего определенный процент от прибыли. Я рассматривал ее как фирму с венчурными инвесторами, которой теперь причитается вся прибыль минус определенный процент. А Ки, разумеется, считала, что просто подарила дочери премиленькую квартирку.