Пять минут прощания (сборник) - Денис Драгунский

– Не было ничего, – сказала Нина Гаус. – Я одна жила и работала всю жизнь.

– Почему? – воскликнул Вячеслав Осипович в странном раскаянии.

– Не знаю, – сказала она. – Как-то так. День за днем. А вы кто?

– Я Слава Шитов, мы один раз с тобой целовались.

– Не помню, – сказала она. – Извините.

недаром темною стезей СЛОВО

Если бы Сергеев умел писать стихи, он написал бы, как они первый раз встретились. Как вдруг пошел дождь, и как тонкая футболка облепила ее грудь, все стало видно, нежное и упругое, и у него сердце заколотилось. И какие у нее добрые ясные глаза, и все лицо доброе и хорошее, нет, честное слово, он первый раз видел, чтоб в одной девушке это соединилось – красота и доброта. Длинные ноги, талия, маленькая круглая попа – и при этом все понимает, сочувствует и никогда не злится. И как мало они побыли вместе.

Сергеев написал бы, как она от него уходила. Тоже был дождь, но прошел, жарко было, пар от земли поднимался. Она уходила от него вдаль по аллее, не оборачиваясь, и вечернее солнце просвечивало между ее длинными ножками. А там, в конце аллеи, ее ждал другой. Подхватил ее и умчал. На мотоцикле.

Кстати, у Сергеева тоже был мотоцикл. Не хуже. И вообще Сергеев был не хуже, а может, даже гораздо лучше, чем тот. Но убить его – все равно не поправишь, не вернешь, и Сергеев это прекрасно понимал.

Стихи не получались. Первые две строчки туда-сюда, даже иногда красиво, а потом не выходило в рифму. Жалко.

Если бы Сергеев умел писать прозу, он написал бы огромный роман о себе, об отчем доме, о родителях и вообще о жизни. Как его пинали, щипали и грызли со всех сторон, и во дворе, и в детском садике, и в школе. Бабка била по рукам, и мать всегда устала, и отец всегда занят и тоже устал, и сестричке надо уступить, и учителям все равно не угодишь, как ни старайся. Он бы по крохам, по камешкам, по отдельным мелким случаям собрал ответ на самый главный вопрос. Почему так больно и нечестно? Почему кому-то всё, а ему ничего? Кто виноват? Жизнь? Какая она, жизнь?

Но он не умел писать прозу, и поэтому жизнь ему вдруг представилась в виде огромной собаки женского рода. Злая дворняга с отвисшими сосками и колтунами в шерсти. Она расположилась посреди его жизни, она его никуда не пускала. Стоило ему сделать шаг, она начинала рычать и скалиться, показывать желтые зубы.

Вот она, вся жизнь – тоскливо понял Сергеев.

Сука-жизнь.

Всего два слова, и в них всё. Больше, чем в стихе и романе.

Сергеев написал:

сука

А слово «жизнь» писать не стал, потому что у него устала рука корябать ключом по скамейке.

Он спрятал ключ в карман. Откупорил вторую банку пива.

Сделал глоток и заел чипсом из пакета.

когда б вы знали, из какого хора ОБЛАЧКО

когда я видел нежнейших, романтичнейших, просто кружевных и акварельных женщин, которые вдруг бешено, с искренней яростью матерились, или опрокидывали полстакана водки, закуривая вместо закуски, или кулаками, в кровь избивали своего ребенка, или играли в карты на деньги, дрожа от азарта, или брали чужие вещи, пока никто не видит, или сообщали, что их любовь стоит вот столько и ни рубля меньше, —

я очень удивлялся и больше с ними не дружил

наверное, я просто боялся

наверное, я неправ был

конечно, неправ

ну и ладно

жалко?

да

рассказ неизвестного человека ПЕЙЗАЖ

Когда долго живешь в деревне, два километра пешком от шоссе, а по шоссе пять километров до ближайшего городка, когда живешь в деревне даже не просто долго, а всегда, вот тогда – когда это «всегда» снова превращается в «долго» – начинаешь понимать, что никакой особой прелести жизнь в деревне не дарит. Тем более – мудрости или каких-нибудь чрезвычайных чувств. Например, чувства близости к природе или отстраненности от мирской суеты, – кстати, хотелось бы знать, что это такое, если не просто слова?

Жизнь, в общем, та же, что и в большом городе, и в среднем, и в маленьком, и в России, и в Европе, и в Америке. Это я знаю точно. Не знаю, может быть, в Индии или в Африке как-то по-другому, готов поверить, но подтвердить не могу – не бывал, не живал.

Однако выйти вечером за околицу, дойти до крутого спуска к реке и посмотреть – в многотысячный раз, – как птицы на закате усаживаются рядком на провода, как клочок прибрежной высокой травы неуловимо отплывает от мокрой кромки и замирает на едва рябой воде и не решается двинуться ни вправо, ни влево – но это уже было описано, я читал и учил это в ранней молодости.

Flumen est Arar incredibili lenitate, ita ut oculis, in utram partem fluat, iudicari non possit. («Река Арар невероятно спокойная, так что глазами невозможно определить, в какую сторону она течет». Цезарь, «Записки о галльской войне», I, 12).

Нам говорили, что это первое описание пейзажа в европейской литературе – если не считать таковым весьма условный «дым от родных берегов вдалеке восходящий» («Одиссея», α, 57).

Да. В деревне выйти вечером поглядеть на закат – хорошо.

Впрочем, и в городе, стоя на балконе, локтями опершись на разогретое за день железо ограды, я видел то же солнце, тех же птиц на проводах. Только клочка прибрежной травы, качающегося посреди недвижной протоки, – в городе нет. Но есть окно напротив. Там цветы и синяя бутылка с водой на подоконнике. Там кусок шкафа, подвеска люстры и лоскут коврика на стене. Там толстый человек в майке. Он высовывается в окно покурить, сгоняет муху с лысины и думает – остаться в этой тоске или убежать в деревню? Он нерешителен, как тот плавучий островок. Да и течение его не слишком подгоняет. Он гасит окурок. Он приплевывает на него. Быстро оглянувшись, он кидает окурок вниз. Он закрывает окно. Он остается здесь.

Окурок с неслышным звоном падает на сизый асфальт. Солнце садится.

У нас в деревне оно тоже садится, в тот же самый час, несмотря на все особости сельской жизни. Птицы по одной слетают с проводов. Вдали едет мотоциклист. Въезжает в заречную деревню. Видно, как он сворачивает во двор. Мотор замолкает. Еще через минуту в том доме загорается свет. Можно дождаться, пока он погаснет. А можно идти домой.

рассказ неизвестного человека. часть вторая ИНТЕРЬЕР

Домой, домой…

Пройти по темнеющей улице к другой стороне деревни – мой дом на конце, противоположном тому, где редеющий лесок спускается к реке, недвижной, как оный галльский Арар, – пройти по улице, нехотя замечая светлые окна и стараясь не отмечать их, не занимать голову невольными соображениям, кто приехал, а кто уехал… Пройти по улице, палкой взбивая жесткую листву на обочинах, прикрикивая на знакомых собак, подающих голос на мои шаги, дойти до своей калитки. Отпереть смешной накладной замок, переселившийся сюда с городской квартирной двери. Ногой отодвинуть от калитки завилявшего хвостом ничейного, но раскормленного щенка-переростка. «Отвяжись, слушай», – сказать в ответ на его нахальное подскуливание. Подняться на крыльцо. Посмотреться в темное зеркало застекленной двери. Да, это я, привет-привет. Подумать только, совсем не изменился… Войти в прихожую, зажечь лампу, бросить трость в угол, а шляпу на сундук. Погасить лампу и шагнуть в знакомый полумрак.

В доме тепло. Впрочем, и на улице не холодно. Значит, можно не возиться с печкой. Что еще можно? Можно все. Что нужно? Да ничего не нужно, если честно. Можно приготовить ужин. Не хочется. Сыт. Да и на ночь вредно, говорят. Можно сесть написать несколько слов. Но почему-то сразу вспоминается, сколько слов уже написано – и желание пропадает. Можно выкурить трубку, сидя на крыльце. Увы, увы, курить я бросил лет пять назад. Телевизор? О, только не это. Фильм на диске? Но какой? В последнее время ничего интересного не советовали, а по пятому разу пересматривать «Касабланку» или «Все на продажу» сегодня не хочется. В другой раз. Комната наливается осенней темнотой, сизой и чуточку влажной, как туман, что особенно странно в сухом натопленном доме. Что делать-то? Que faire? Faire-то que, я вас спрашиваю! Щелкнуть пальцем по старому черному телефону. Может, позвонить кому-нибудь, просто поговорить, так, ни о чем? Нет уж. Если кто захочет, пусть сам позвонит. А не хочет, и не надо.

Значит, пора зажигать свет. Пора придвинуть кресло к книжным полкам, а лампу – поближе к креслу. Пора не глядя протянуть руку и снять с полки книгу в истертом коричневом переплете, открыть ее – даже не открыть, а помочь ей самой раскрыться, и – по причинам, о которых не время теперь говорить подробно, я должен был поступить в лакеи к одному петербургскому чиновнику, по фамилии Орлову.

рассказ неизвестного человека. часть третья ПОЛУФИГУРА С НАТЮРМОРТОМ

Это не мой деревенский дом. Это какая-то незнакомая дача, деревянная, большая, старая, неровная. Запущенный цветник. Линялая зелень стен отслаивается теплыми ломкими лепестками, посеревшая твердая белизна оконных переплетов рассечена глубокими трещинами. Веранда с памятью о цветных стеклышках. Соломенное кресло, покрытое старым шерстяным платком. Запах разложенных по полу яблок, прикрытых газетами. Я никогда не жил на такой даче, разве что недолго бывал в гостях. Но сейчас я сижу в этом кресле, сбросив тапки, протянув ноги на широкую кровать с металлической спинкой, прямо на цветное покрывало. Кажется, я у себя дома. Я читаю книжку в затрепанном переплете, не помню какую, но чудесно спокойную, умную, длинные, легко выдыхаемые фразы, ладные абзацы, воздушные главы, страницы со следами дождя, с травинками от чтения в стогу или под яблоней. Сильно за полдень, но до вечера далеко, пик вечности долгого летнего дня. Невыносимое ощущение покоя, счастья, полноты жизни. До предела. До краев. Сейчас прольется.