Нонсенс - Натиг Расул-заде

- Ох! - невольно вырвался у него тихий, еле слышный стон. Скульптор Мурад поднял голову, оторвался от работы и сердито глянул на натуру. По губам его, как тень, скользнула ухмылка.

- Вы можете отдохнуть, Кязым-муаллим. Пройдите и сядьте в кресло, вы мне пока не нужны.

- Ох-хо-хо! Да упокоит аллах прах твоего отца, давно бы сказал, а то я последние несколько минут без всяких сил стоял, чуть не падал от усталости. Кязым осторожно повертел головой, разминая шею, повздыхал и рухнул в пыльное кресло, стоявшее в углу мастерской Мурада. Мастерская с самого первого раза, как он здесь побывал, не вызывала в нем, мягко говоря, восторга; он без особого доверия отнесся к ней, не очень светлой, на краю города, с убийственно пропахшими дешевым табаком стенами, уставленной убогой, старой мебелью-рухлядью, а недоверие к мастерской порой невольно перерастало в недоверие к ее хозяину; и потому Кязым каждый раз, как его охватывало недоверие, старался утвердиться в мысли, что все идет как надо.

- Значит, - начинал он осторожно, таким тоном, будто возвращался к прерванному разговору, - как договорились: памятник будет в полный рост?

Мурад удивленно глядел на него.

- Конечно, - говорил он, пожимая плечами. - В натуральную величину, а как же иначе? Мы же договорились... Да и работа, вы сами видите, идет полным ходом.

- Да это я так, - неопределенно отмахивался Кязым и неуклюже врал: - По стариковской забывчивости. Склероз, понимаешь.

- А-а, - равнодушно кивал Мурад. - Это бывает...

Сейчас Кязым уселся в кресле и несколько минут молчал, и Мурад несколько минут работал молча. Кязым не отвлекал его, но скоро он стал тяготиться столь долгим молчанием, для начала поерзал в скрипучем кресле и спросил:

- Из мрамора, значит?

- Что? - не понял, вернее, даже не расслышал Мурад; уйдя с головой в работу, он забыл о присутствии Кязыма в углу мастерской, в кресле.

- Я говорю, из мрамора, значит?

- Что из мрамора? - откровенно досадуя, что его отрывают от работы, поморщился Мурад.

- Памятник из мрамора, значит, будет, говорю, - на этот раз более утвердительно, будто самому себе и даже как бы не имея намерения столь глупым вопросом отвлекать Мурада от важного дела, чуть дрогнувшим голосом повторил Кязым.

Мурад внимательно посмотрел на него, потом вдруг ласково, как разговаривают с ребенком, произнес:

- Конечно, из мрамора, Кязым-муаллим. Мрамор ведь вы сами и достали. С лихвой хватит этого куска, что вам привезли. Вот закончу работать на глине, потом буду переносить на мрамор. Вы не беспокойтесь, все сделаем отлично.

- Нет, нет, я не беспокоюсь, - промямлил Кязым. - Какое беспокойство может быть, если сам Мурад-бек взялся за дело! Просто интересно, вот и спрашиваю...

Когда Кязым, с трудом высидев еще минут десять в молчании, задал свой очередной риторический вопрос, Мурад отложил стеку, вытер руки мокрой тряпочкой (Кязым с готовностью поднялся, чтобы полить ему на руки из трехлитрового баллона, так как вода в это время дня во всем районе города - и не одном - не шла), тщательно смыл с рук грязь над раковиной, и они с Кязымом, объявив перерыв минут на пятнадцать, сели пить чай. Чай заваривал Кязым сам, не доверяя дурному, богемному вкусу Мурада, который, как выяснилось, был далеко не гурман и умел (что, видимо, осталось в нем со времен студенчества в Суриковском) довольствоваться малым, в том числе - пить чай позавчерашней заварки, что Кязым считал просто неприличным, да к тому же кощунством по отношению к этому прекрасному напитку. Поэтому Кязым заваривал сам, смешивая два сорта принесенного им же сюда в мастерскую чая - индийский и цейлонский, делая смесь, как он говорил, обнаруживая великолепное остроумие, "цейдийского" или "инлонского" чая. Услышав это в пятый раз, Мурад с трудом выжимал из себя улыбку ради приличия. Чаепитие было лучшими минутами для Кязыма в мастерской. Позировать он, как выяснилось, не любил, в его годы это было нелегко и как человека, всю жизнь проведшего в активном движении, быстро утомляло. А когда Мурад работал, его нельзя было отвлекать, и Кязым откровенно скучал. Чаепитие же было настоящим отдыхом, во время которого он отводил душу и когда можно было вволю наговориться. Но на этот раз инициативу взял в руки Мурад и стал спрашивать старика обо всем, что его интересовало, не смущаясь неприкрытой прямолинейности своих вопросов. Как следователь, подумал Кязым.

- Кязым-муаллим, а почему вы не поручили детям заказать вам памятник на могилу? После вашей смерти. Обычно так делается. - Мурад, отхлебывая чай из щербатого блюдечка, выкатил на Кязыма свои наивные глаза.

- Ну... Как тебе сказать? - нерешительно пробормотал Кязым, но прямо поставленный вопрос требовал такого же прямого ответа, и, кроме того, Мурад ему нравился, он симпатизировал парню, как человеку, по всей видимости, честному, добывающему хлеб своим тяжелым трудом, очень трудолюбивому, могущему по десять-двенадцать, а то и по четырнадцать часов самозабвенно работать в мастерской; и Кязыма порой даже тянуло пооткровенничать с этим молодым человеком, поделиться с ним своим богатым жизненным опытом, может, в чем-то помочь, посоветовать что-то полезное, да и просто рассказать о своей жизни, о молодости, и сейчас как раз был подходящий случай, и Кязым подумал: а почему бы и нет? И нерешительность, с которой он подступил к рассказу, еще не зная, рассказывать или нет, постепенно исчезла.

- Видишь ли, сынок, - сказал он, поглаживая своими толстыми пальцами горячий стакан с чаем, - всю жизнь я старался, чтобы семья моя ни в чем не нуждалась, да и то сказать: рыба ищет, где глубже, человек - где лучше... Хотел, чтобы у моих детей всего было в достатке, чтобы они ни в чем не знали отказа, и вроде бы добился своей цели; но тут ошибочка вышла, получился небольшой, а вернее, даже большей перегиб - дети мои выросли на всем готовом, выросли, окруженные заботой, я бы даже сказал - окруженные роскошью. Не стану долго на этом останавливаться, роскошь есть роскошь, ты прекрасно понимаешь значение этого слова. - Кязым чувствовал необъяснимое облегчение, оттого, что делится с Мурадом, открывая ему душу, и был благодарен Мураду за то, что тот внимательно слушает его. - Да... Но оказалось, что палка о двух концах, и вторым концом она угодила мне, глупцу, прямо по моей глупой голове. Клянусь честью. Конечно, я и раньше знал, что чрезмерное может испортить детей, но ведь, с другой стороны, от детей тоже многое зависит, и среди роскоши можно вырасти умными и добрыми, еще как можно! Мне не повезло. И вина моя, что я никогда ни в чем не отказывал своим детям, даже тогда, когда у них появились свои дети, и они уже давно должны были стать на ноги, как все нормальные люди... А с другой стороны, скажи мне: какой родитель станет давать своим детям мало, когда имеет много? Для кого же, как не для них, для кого же еще? Одним словом, сын стал пить... Клянчит у меня время от времени, уверяет, что бросил, а потом все спускает с друзьями. А дочь танцует под дудочку зятя, который невзлюбил меня... - Кязым потянулся пальцем с перстнем почесать переносицу. - Только вот внуки ко мне хорошо относятся...

- А за что зять невзлюбил? - спросил Мурад.

- За что? За то, что я пожелал, чтобы внуки мои выросли настоящими людьми... чтобы привыкли надеяться только на свои силы...

- Понятно, - кивнул Мурад, глубоко затягиваясь крепкой сигаретой.

- Ну, вот... А ты говоришь, чтобы поручить детям. Я об этом долго размышлял. Сын сразу отпал, он и не подумает исполнить мое завещание, все спустит, что я на памятник оставлю. Дочь с зятем, если поручить им, поставят какой-нибудь захудалый камень - и все. Стали бы они тратить деньги на мраморный памятник! Особо надежных друзей и близких родственников - я имею в виду, тоже надежных - у меня нет. Любой из них, самое меньшее, половину денег прикарманил бы. А сейчас другое дело: товар, как говорится, лицом. Я даже думал сделать вот что: я думал, может, поручить кому-то из близких родственников, а дочери сказать, что вот, мол, тому-то дал столько-то на памятник, чтобы она, значит, проконтролировала... Она бы тогда не позволила присвоить даже копейку из оставленных мной денег, и все ушло бы на памятник... Но потом решил, лучше не надо.

- Почему?

- Во-первых, опять же не увижу товар лицом. А мне интересно было бы посмотреть на этот памятник в готовом виде. Посмотреть на то, что останется после меня. А во-вторых, во-вторых... Начнутся между ними недоверие, дрязги, ссоры, станут проверять один другого, к чему это? Зачем оставлять среди родных дурную память о себе? Еще будут проклинать меня, что своим завещанием рассорил их... Нет, лучше не надо, клянусь честью. Лучше самому. Да мне и нетрудно, все равно делать нечего, на пенсии сижу. Я мог бы, между прочим, скрыть от тебя, что памятник мне самому, и тогда бы ты, не удивлялся так, как при первой нашей встрече, и вопросов бы у тебя не возникало. Сказал бы, что памятник брату-близнецу, который очень на меня похож, и что можно лепить с меня.