Страна Гонгури. Полная, с добавлениями - Влад Савин

— Это верно! — заметил кто-то — бабы наши совсем на торфе надорвались: пора им и отдых дать. Мою вот как забрали весной еще — так до сих пор не отпускают.

— Отставить! — сказал матрос — после победы о бабах и цветочках поговорим. Ну-ка, молодой, спой нам, чтобы воодушевило.

Это было время, когда песни сочинялись не в залах консерваторий, а у походных костров; их пели на привалах между боями, в марше или даже в атаке — шагая, пока вражья пуля не вырвет из рядов; песни эти были не о красоте, любви и прочем — а о славных и великих делах, и о еще более великом и прекрасном будущем, ради которого не жаль погибнуть. Гелий взял гитару — как на каждом привале до того. Все повернулись к нему, приготовившись слушать, или даже подпевать.

Там вдали за рекою пылали огни —Как заря в небесах догорала.Сотня юных бойцов, против вражьей брони,У моста всю ночь насмерть стояла.

И сказал командир, обернувшись к бойцам —Про тот берег забудьте, ребята!Если дрогнем — пойдет враг по нашим тылам.И лишь мы будем в том виноваты.

И бросались под танки с гранатой в руке —В ночи битва грозою гремела.Отражались зарницы в кипящей реке.И земля, будто уголь, горела.

До рассвета держались — но нет больше сил.Дальше биться — и некем, и нечем.Снова танки идут, час последний пробил.В небесах гаснут звезды, как свечи.

И погибли герои, все сто, как один.Пали с честью во славу народа.Отдал каждый из них свою юную жизнь,За великое дело свободы.

Уж давно за рекою погасли огни.И на небе заря догорела.Эй, товарищи! Встанем же все, как они —В битве насмерть, за правое дело.

— У нас по другому пели — сказал кто-то — начало такое же, а дальше:

И градом снаряды, и мины летят,И танки врага перед нами.Идут, надвигаются за рядом ряд —Земля вся дрожит под ногами.

Прощайте, товарищи, час наш пробил —Держаться и некем, и нечем.От нас не останется даже могил —Сгорим мы в окопах, как в печи.

Не скажет никто, где навек мы легли,В любви к трудовому народу.Мы отдали все для него, что могли,За жизнь его, честь и свободу.

— Как кому нравится, так и поют! — заметил товарищ Итин — главное, чтобы суть революционная осталась неизменной, ну а что на виду, то как кому удобнее меняй!

— Скоро уж другие песни будут — сказал кто-то из бойцов — как война кончится, и по домам. Это правда, что на Июль-Корани себя не жалели — потому что думали, что в последний раз. А вот поди ж ты — уж скоро осень.

— Не будет больше зимы голодной и холодной — решительно произнес товарищ Итин — говорил я с Вождем перед самой нашей отправкой, и сказать могу — до зимы войну мы закончим. И начнем сразу строить — как в книжке той.

— А что еще Вождь сказал? — тотчас же спросил боец — о революции мировой, о помощи пролетариата? Когда они там нас поддержат, чтобы не все одним тянуть?

— И как с хлебом будет? — спросил другой — сразу хлебосбор отменят? Чтобы по правде — кто больше работал, тот и лучше ел?

— А нас сразу по домам — или еще придержат? Понятно, без армии народной нельзя — но и дома заждались. Закон значит должен быть — кому куда.

Все придвинулись ближе. Горел костер — в далекой, забытой богом степи. А где-то далеко был красный Петроград, где уже строили Дворец Труда и Свободы — такой, как в книге Гонгури. Сто этажей — до самого неба. Залы собраний — где Партия будет решения судьбоносные принимать. Театр — где не пьески слезливые будут показывать, а феерии героические, как революция совершалась. Музей — где не пейзажи будут выставлены, а достижения трудфронта. И конечно, квартиры с госпиталем — для тех, кто ради дела великого здоровья своего не жалели. А на крыше — статуи мраморные, всех борцов за свободу народную, начиная от Спартака. И звезды рубиновые — с электричеством внутри, чтобы небесные звезды затмевали. Дворец, огнями сверкающий, до небес — после грязных трущоб, из прежней жизни.

— Тихо, тихо! — ответил Итин — не все сразу. Говорили мы с Вождем долго, и обо всем. Трудные годы позади остались — но другие дела нас ждут, тоже нелегкие. Но сказать обо всем сейчас никак нельзя, потому что не положено. Не всем подобает знать.

— Мы завсегда за революцию — сказал боец рядом с перевязанным — не выдадим. Неужели и нам — нельзя?

— А вот и не все! — вдруг гаркнул матрос, сторожко всматриваясь в темноту — а ну!

Все расступились, как по команде. На месте, вдруг оказавшемся пустым, стоял тот, кого звали Шкурой. Он был без винтовки и даже мешка, с одной миской в руке.

— Жрать пришел? — спросил матрос — ладно, клади свою порцию, и пошел вон. Последним возьмешь — чтобы людям после тебя в котел не лезть. А посуду общую потом все равно вымоем.

Все поспешно потянулись к общему котлу с кашей. Разговор сразу стих, стучали миски и ложки. Шкура стоял, отвернувшись, и молчал.

— Чего вынюхиваешь? — спросил матрос — ох, попался бы ты мне, когда я в ревтрибунале служил, или в чрезвычайке! Потому как правильно сейчас сказал товарищ комиссар — надо не просто мир новый построить, все эти заводы и города, но и материал человеческий просеять и очистить, как шлак ненужный выгнать из руды. Отличные ребята гибнут, как те сто у моста — как же такие как ты могут живыми оставаться?

Шкура медленно повернулся. Глаз его странно блеснул — будто он плакал. Отчего-то все вдруг разом посмотрели на него. И он сказал:

— Вы пели сейчас — а я там был. Я танк подбил. И последним остался — из ста.

Он смотрел на остальных исподлобья, а все смотрели на него, не зная, что ответить. Сто героев были легендой революции. Легендой — которой все верили. Никто из тех ста — не мог предать.

— Врешь, гад! — сказал матрос.

— Как вернемся, в бумагах проверьте — был ответ — там все записано. Оттого меня и не расстреляли — позволили искупить.

— Ну, ври давай! — разрешил матрос — расскажи, как товарищи все погибли геройски, а ты руки поднял!

— Я танк подбил! — последовал ответ — десять гранат последних осталось, и десятерых нас выбрали, из тех, кто еще не ранен. Я сам вызвался, добровольцем. Все ползли, и под танки, с гранатами вместе, кто сумел — а я прикинул, что и так попаду. Швырнул — и подбил. Я еще на подготовке первый был — хорошо научился гранату метать. Зачем помирать — если можно и танк подбить, и самому живым? Подбил — и вернулся.

— Ты с самого начала расскажи — велел товарищ Итин — а мы послушаем. И решим — можно ли тебе с людьми у костра.

Все раздвинулись еще шире, сели — на бревно, на камень, или просто наземь. Один Шкура остался стоять — на освещенном месте у костра; товарищи смотрели на него из темноты. Миска в руке ему мешала, он положил ее прямо у котла. И заговорил, глядя больше туда, где сидели рядом товарищ Итин с матросом.

— Сто шесть нас было. Рота маршевая, в пополнение нашей Второй Пролетарской дивизии. Все — питерские, с заводов, добровольцы — по мне, чем в цеху загибаться, с голода и работы непосильной, лучше на фронте, геройское что совершить. Провожали нас с оркестром, девчата подарки дарили, всякие там кисеты и варежки. Знамя даже было свое — у роты нашей, как у полка, завкомом врученное.

— Ты по делу давай — сказал матрос — что у моста было, как в плен попал.

— Так я по делу — был ответ — из-за знамени того отчасти и случилось. Шли мы весело и бодро, боялись даже — не успеем: как раз первое наступление наше тогда началось, и белопогонники вроде даже бежали. Путь враги впереди взорвали — так мы с поезда выгрузились, и ждать не стали, к фронту с песнями шли — у костров так же ночуя. Как мы сейчас — не зная, что живыми никто уже из своих нас не увидит.

— По делу говори! — рявкнул матрос — а паникерство брось!

— Только мост перешли — танки впереди. Повезло, что заметили первыми издали, и что у моста окопы старые были: чуть раньше или позже — в чистом поле нас бы раздавили в минуту. И еще — вечерело: они тоже, сил наших не видя, поначалу с опаской лезли, больше прощупывая. Только тем и держались — против танков, у нас на всех лишь гранаты и два ружья бронебойных. Двоих мы назад послали предупредить — даже без винтовок, налегке. Узнал я после — их за паникеров приняли, и до утра под замок, не разбираясь. Мы зря ждали, что наши вот-вот подойдут — а ночь и прошла. Утром те двинули — будто у нас целый полк в укрепрайоне: сначала по нам артиллерией, затем танки, и броневики с пехотой. Стали было мы коробки их ползущие считать — тоже до сотни дошли, и бросили: и так ясно, что конец. А гранат всего десять осталось, патроны тоже почти все… Десятеро нас вызвались — а дальше я сказал…