Кублановский Год за год - Неизвестно

Разные культуры: невозможно представить, чтобы Болотов сдавал своих новорожденных детей в приют безымянными, как это делал Руссо.

Но невозможно представить и чтобы Руссо сёк вора до полусмерти, а потом, накормив соленой рыбой, бросал в горячую баню и не давал пить. И не только потому, что у него на это б не хватило характера. Сыграла бы уже свою роль и просвещенческая гуманитарность. Психика его уже истончена гуманистической рефлексией. (Но это — отнюдь не общее. Вспомним, что впереди — революционные зверства, совершавшиеся не столько темными емельками, сколько адвокатами и любителями книжного чтения.)

“Великий стилист” Личутин опубликовал в газете “Завтра” свое видение: Ленин и Сталин стоят ошуюю и одесную Господа Бога и молят Его за Русскую Державу.

Вербное воскресенье.

Остроумно определил счастливого человека, кажется, Инг. Бергман: это тот, у которого хорошее здоровье и плохая память.

21 апреля, понедельник, 530 утра.

Сон: на рыхлом с водицей катке учитель рассказывает старшеклассникам эпизоды зэковской жизни. А те похохатывают, а потом и откровенно хамят. Вместо сочувствия — враждебность.

Стоит однажды пойти на уступку, и течение культурных обстоятельств тебя необратимо опустит.

Сегодня в Лувре добрался наконец до Ла Тура. Не Вермейер, отнюдь, прекрасный ремесленник, а отчасти даже штукарь. “Св. Томас с пикой” — вылитый Афанасий Фет, я даже смутился.

Вечер.

В Мадлен — Вивальди. Потом — при огнях — вдоль Сены...

Будто розу или жабу,

он берег свое лицо —

этому замечательному образу (О. Мандельштам) очень помогает еще и алфавитная близость ж и з.

Стихи я теперь пишу все какие-то прощальные: каждое — словно последнее в цикле.

7 утра, Страстной четверг. 830.

В кафе на Монмартре, еще почти ни души; и первое бледноватое солнце.

Вечер — Двенадцать Евангелий.

Для меня 6-я заповедь самая… обнадеживающая (словно мне она адресована).

Альп предвестьем зари задеты

и до розовости разогреты

полустесанные вершины.

3 мая, суббота.

Альпы, Альпы, Альпы — до горизонта и дальше — уходили за верхнюю границу иллюминатора. С Корсики — в Париж.

Пасха в этом году — 27 апреля. А ближайший храм — в Ницце. 26-го поутру выехали на машине в Ajaccio. Но когда пошел серпантин, которого Наташа не любит, пришлось бросить машину в высокогорной деревне и пересесть на лихача-таксиста. В последнюю минуту забежали на рейсовый огромный паром (6 часов в пути).

Паства, приход. Несколько последних русских аристократов — остаток, не растворяемый ни в какой среде. Нарядные холеные старухи и старики. Ну и — нынешняя разбавка — молдаване, вероятно, хохлы… В 10 вечера Крестный ход (приход константинопольский, о. Михаил с легким акцентом); полоумный француз махал фонариком и мешал, выкрикивая из окна дома, выходящего боковым фасадом на церковный двор, какую-то ахинею. Праздничное многолюдство, а потом молодежь с зажженными свечами расходилась по ночному городу. Ноги уже не несли, взяли такси до центра, а уж там, в ниццевском “латинском квартале”, от души разговелись за уличным столиком в третьем часу ночи.

…В 6 часов утра шли совсем пустой Ниццей, вымытыми непросохшими мостовыми с недоубранным мусором. Паром отходил от берега — Ницца густо застроена виллами, но так, что не нарушены абрисы холмов и предгорий. Не то что в Крыму: вертикальные вытянутые коробки, выстроенные совками и для совков в пику ландшафту.

Почему в позапрошлом веке ехали в Ниццу и не ехали в Крым, где было, конечно, и дешевле, а главное, намного красивее? Отсутствие бытовой “инфраструктуры”, житейская нечистота, антисанитария, отсутствие общества…

В Европе дворянам было удобнее, разночинцам и революционерам — вольготнее. Ехали “на отдых” не столько даже за красотой и мягким климатом, сколько за цивилизацией. Тютчева в Ницце легко представить, в Крыму — с трудом.

4 мая, 9 утра.

Инстинкт государственного самосохранения у русских — либо носит монструозный характер, либо отсутствует вообще.

Красная Горка. На литургии.

Видимо, сказывается все-таки средиземноморский ниццевский климат.

В Париже таких холеных породистых особей (какие стеклись в пасхальную ночь там) — уже не осталось, повымирали. (А в середине 80-х, помню, еще встречались.)

Счастливый я человек: знаю, что такое русская красота. И мало нас — таких… таких “счастливцев праздных” (очень даже не праздных! Ибо очень большие нужны усилия и духовная… тонкость вкуса, чтобы ее углядеть). Из известного интеллигентского мира — ее знают считаные единицы, не более. Высшие ее проявления помнятся: в Изборской котловине, на Беломорье, в Кириллове. И на Волге. Когда состояние природы достигает уровня… рублевской “Троицы”. “Тогда еще клевер пах за нашей околицей”...

Уходит она из мира.

Это культурный позор и бессмыслица, что до сих пор нет полного и грамотного издания “Записок” Андрея Тим. Болотова, написанных 200 лет назад. Целиком ли выходили они в 1931 году? Но в любом случае то издание полностью устарело. Им место в Литпамятниках, а издавались они в “смутное время” конца 80-х — начала 90-х гг. в малограмотных “Современнике” (где перепутаны целые фрагменты и тетради) и “Терре”, где неизвестно кем проведены обильные сокращения. А ведь они могли по праву стать русской настольной книгой — национальной сагой, не уступающей аксаковским Хроникам.

“Можно сей год (1760-й, Болотову 22 года) почесть уже весьма достопамятным в моей жизни, ибо с начала оного начал я сам себя образовывать, обделывать свой разум, исправлять сердце и делаться человеком”.

А когда я стал “делаться человеком”? В 72—73 гг., после “Из-под глыб” и “Света во тьме” Франка. До них был Шестов, отучивший меня от материализма. Но человеком я становился в несколько этапов, следующий — освобождающий — аж за 50 лет.

Можно сказать, что Болотов стоит у истоков самиздата-тамиздата, правда не оппозиционного. “…Возгремел повсюду у нас слух и поразительное для всей Европы известие о бешенстве французских революционистов и казнении ими своего доброго и невинного короля Людовика XVI. Мы не могли без содрогания читать обстоятельного описания о сем страшном происшествии, сообщенном свету в гамбургских газетах. И как многие другие хотели оное читать, то взял я на себя труд и перевел все статьи, до того относящиеся и из коих набралась целая книжка, которая и хранится и поныне еще в моей библиотеке”.

5 мая.

“Матрёнин двор”. “Когда я вошел в избу, она лежала на русской печи, тут же, у входа, накрытая неопределённым тёмным тряпьём, таким бесценным в жизни рабочего человека”.

“И — песню, песню под небом, какие давно уже отстала деревня петь, да и не споёшь при механизмах”.

“Неприятно это очень, когда ночью приходят к тебе громко и в шинелях”.

В замечательной прозе гениальные искры (а в “Красном колесе” в толще прозы).

После солженицынской прозы язык “Театрального романа”, к примеру — кажется фельетонно-газетным.

Для православных христиан в России Церковь обязательно несет в себе элемент национальной идеологии. И это прямо-таки шокирует здешних православных европейцев — Данилу Струве и проч. Шокирует и пугает. Это кажется им какой-то провинциальной ересью, бредом. Тут суть расхождения между евлогианцами и Моск. Патриархией (так же как авторитарная властная вертикаль). Вопросы имущественные — вторичны.

С отрочества — пишет восемнадцатилетний Гоголь — “я пламенел неугасимою ревностью сделать жизнь свою нужною для блага государства”. И я тоже. Но государство было советское. Так что для блага, точней, возрождения России. Я отдал этому лет тридцать… Но в 90-е зашикали, закопали. Так что еще в конце 90-х махнул рукой и сосредоточился исключительно на выполнении культурного долга.

7 мая, среда.

Объявления на церковном дворе Дарю: “Ищу квалифицированную швею для выполнения 5 платьев по моим эскизам (срочно). Тел. [phone]. Хатуна”. “Православный мужчина ищет работу в охране. Рукопашный, ножевой бой. Тел. [phone]”.

С одной стороны, техничный, бесстыжий, завлекательный накат всего и вся, произведенного несметным количеством винтиков цивилизации и пройдох, жаждущих обогащения. С другой — книга (я имею в виду — хорошая книга).

И какая молодая душа не дрогнет, не перебежит на сторону завлекающего хлама? Совсем редкая душа.

В последние приезды мне в Переделкине все время неможется: то одно, то другое. Так что создалось впечатление, что в старых дощатых переделкинских стенах сами по себе живут хвори и меня поджидают.

9 мая, 15 часов.