Кубатура яйца - Виталий Коротич

Среднеподготовленный советский читатель знает американскую прозу не хуже, чем среднеподготовленный американский читатель знает ее же, — с этим не спорят и в США. Мы издаем у себя множество американской литературы; практически все серьезное, что появляется на книжном рынке Соединенных Штатов, выходит у нас лишь с небольшим опозданием. Наших же книг в Америке не издают почти совершенно, а собственные читают выборочно, притом каждую в своем городке. В каждом районе собственная мода на книги, и если роман Алекса Хейли «Корни» расходится сейчас в западной части Нью-Йорка, как жареная кукуруза перед футбольным матчем, то это вовсе не значит, что иные магазины восточной части города смогут продать больше пяти экземпляров «Корней», пусть даже эта книга стремительно приобрела общенациональную известность. Я же говорил вам, что этот город состоит из множества поселков, сжавшихся в одно целое, но разделенных нерушимостью незримых границ. В Нью-Йорке вам просто более или менее деликатно дадут понять, что вы заблудились не в своей зоне. Один раз в районе девяностых улиц в меня запустили помидором: я совершенно забыл, что это пуэрто-риканский район, но ретировался после первого же предупредительного помидорного залпа. Согласно всей статистике, мне еще повезло: санкции могли быть куда более грозными — начиная с обыкновенного мордобоя…

А ведь можно же сходить в музей Гуггенхейма, где постоянно разворачиваются выставки новомодных художников, — это на перекрестке 5-й авеню и 89-й улицы. Совсем рядом — на противоположной стороне 5-й авеню, возле перекрестка с 82-й улицей, Метрополитен-музей с одной из богатейших в мире сокровищниц древнего и классического искусств. Возле 70-й улицы — замечательная живописная коллекция Фрика, вся 57-я улица в частных галереях. Это ведь я назвал только несколько сокровищниц скульптуры и живописи, расположенных очень компактно на Манхаттане. А есть еще галерея средневекового искусства — Клойстер; есть музеи естествознания, истории, мастеров-примитивистов. А в одном только Линкольновском центре на 65-й улице — знаменитая «Метрополитен-опера» и драматический театр штата Нью-Йорк; еще в двух шагах по Бродвею — целое гнездо разнородных театров, среди которых есть очень хорошие. Кроме того, имеются театры «вне Бродвея» и даже «вне вне Бродвея». Причем для посещения театров и музеев вовсе не обязательно быть человеком состоятельным — в большинстве музеев установлены дни, когда вход вообще свободный, а в некоторых театрах есть недорогие места, с которых все и слышно, и видно. Но жители городишек, составляющих неизмеренный Нью-Йорк (никто не знает, сколько местечек соседствует в этом мегаполисе, считается, что сегодня они населены более чем восемью, а возможно, даже пятнадцатью миллионами людей), не часто толпятся перед театрами по вечерам. Сколько я ни бродил по музеям Нью-Йорка, мне почти никогда не было в них тесно — и залы просторны, и посетителей не в избытке.

Что ж, верно: я не люблю толчеи случайных людей в музеях. Не люблю, когда художники становятся модными и никто уже не размышляет о том, зачем они, просто надо увидеть. Случайные и невдумчивые зрители оставляют художника в одиночестве, даже стоя толпою вокруг него; уединение творца прекрасно, одиночество его — гибельно. Этрусским вазам из Метрополитен-музея скучновато за колоннами, сквозь которые они хотят разглядеть искреннего, несуматошного друга. Этрусские вазы оценены — они бесценны; бесценен Рафаэль, Леонардо тоже бесценен, и многие братья их — сквозь века (и «Герника» Пикассо, которую кто-то из нью-йоркских болванов прямо в пустом зале музея оросил струей красящего аэрозоля, бессмертна: просто в одном из странных городишек Нью-Йорка ее терпеть не могут). Ах, до чего богаты здешние экспозиции! В Нью-Йоркских музеях хорошо думается о вечности и одиночестве (я очень боюсь одиночества, всю жизнь бегу от него — до последнего своего мгновения бежать буду, до того, как неизбежно уединюсь), но здесь — несколько слов об одиночестве человека, чья жизнь давно и поучительно состоялась. Записываю эти слова после того, как в галерее «Забриски» на 57-й улице (восьмой этаж, вход в выставочный зал прямо из лифта) посетил экспозицию Александра Архипенко: цветные скульптуры.

Александр Порфирьевич Архипенко родился в Киеве, там же учился и перед тем, как эмигрировать в 1908 году, в Киеве же начал выставляться, показав несколько цветных скульптур. На первой его выставке, где изваянный «Мыслитель» был красного цвета, полицейский чин ткнул в гипс перчаткой, подозвал автора и вопросил, о чем мыслитель думает и почему он красного цвета. Позднее в своих автобиографиях Архипенко вспоминал этот эпизод многократно, рассуждая о специфике восприятия художественных символов нижними чинами полиции. Итак, в начале столетия Александр Порфирьевич из Киева уехал, пожил в Петербурге, в Москве, а в 1908 году подался за границу. В своих воспоминаниях Илья Эренбург пишет об Архипенко как об одном из авторитетнейших завсегдатаев знаменитой парижской «Ротонды». Много и хорошо писали о нем Вера Мухина, Игорь Грабарь; старые работы его сохранились в музеях (в Киевском музее украинского искусства одна экспонируется до сих пор). Но жизнь Александра Архипенко — сквозь творческие успехи и неудачи, сквозь деловые и семейные пертурбации, сквозь пол-Европы, триумфально пройденной с выставками, — продолжалась в Америке — на корабле «Монголия» он прибыл в Нью-Йорк тридцатых годов. Ученики уже срывали аплодисменты; Мур, Кальдер, ставшие классиками современной скульптуры, заносчиво-благодарно кланялись Александру Архипенко. Сам же он, демонстративно чуждаясь политики, искал и строил в Нью-Йорке город для себя самого, с доступом для очень немногих; даже городок — для друзей.

Но города не было. Мне жутковато читать авторские карандашные надписи на эскизах Архипенко, где спутались русские, украинские и английские слова. Он, один из творцов нового языка скульптуры, — как сам считал, искусства для масс, — доживал в одиночестве и в бессловесности. Однажды сердце Александра Архипенко остановилось. Скульптора похоронили в нью-йоркском Бронксе, на кладбище Вудлавн. Работы остались — удивительные по дерзости, сродни живописи Пикассо, а по загадочной строгости — восточной керамике, поразительный сад, где столько корней… Но вот города своего не было у Архипенко в Нью-Йорке — ни у живого, ни у мертвого, я ходил по холодной и пустой галерее «Забриски», разглядывая удивительные архипенковские работы, и глаза болели. Ау, где ты, Киев, где ты, Москва?! Захотелось выпить с кем-нибудь за вечность Архипенко, но, кроме девушки с каталогами, что сидела в углу, никого в зале не было, а девушка ж на работе…

Нью-Йорк, пожалуй, больше, чем другие города США, позволяет тебе роскошь публичного уединения, накопив немало вполне уютных артистических европейских кофеен, где можно потягивать свежесваренный коричневый ароматный напиток и разговаривать с приятелями об искусстве. И все же это не было архипенковской «Ротондой» — всего-навсего привычные буфеты, разбросанные по этажам гигантской гостиницы: свой для номеров-люкс и свой для общежития. Где вы жили, Александр Порфирьевич Архипенко?..

Когда-то я еще раз нарушил правила и, остановившись на автомобиле в центре негритянской зоны, Гарлема, города в Городе, зашел в маленькое кафе на 122-й улице. Несколько черных лиц поднялось навстречу мне от чашек, и я не могу назвать их выражение дружелюбным даже сегодня. Полисмен неслышно подошел сзади и взял меня за плечо; полисмен был вежлив: «Уходите отсюда, сэр. Ни вам, ни мне эти неприятности ни к чему…» Меня в Гарлеме совсем не хотели видеть.

Ах, как он демонстративно сияет, Нью-Йорк! Десятки миллионов электрических лампочек освещают его квартиры, сорок восемь тысяч светофоров мигают на перекрестках, полторы тысячи вагонов метро и сто десять тысяч лифтов развозят его обитателей по домам. Мы уже знаем, что такое энергетический кризис для Нью-Йорка; что такое моральный кризис, город узнаёт бесконечно и не всегда верит себе: горько это…

Ах, как здесь бывает весело! Вы и вправду не заскучаете, если отыщете в Нью-Йорке свой собственный городок, где можно будет спать, есть, развлекаться, ездить на автомобиле до работы и домой, а также на прогулки. В Нью-Йорке зарегистрировано около двух миллионов легковых автомобилей (правда, восемьдесят пять тысяч из них ежегодно крадут) — на каждый автомобиль приходится всего одиннадцать сантиметров тротуарного бордюра для стоянки, даже детскую коляску не запаркуешь на такой площади. Значит, не все машины останавливаются у тротуаров в одно время; часть живет за пределами города, часть — в подземных и многоэтажных гаражах, а часть ездит из одного нью-йоркского городка в другой, разыскивая причалы, притормаживая у почтовых ящиков, похожих на наши мусоросборники, выкрашенные в синий цвет. Автомобили кружатся как люди, заблудившиеся в пустыне. Я вам говорил, что люблю маленькие американские городишки, — все дело в том, что один из городишек непременно должен быть твоим собственным. Иначе эта масса домов, городов и людей превратится в пустыню, изуродует все твои реакции на мир и день за днем начнет вбивать в тебя безнадежность и злость. Не дай бог. Люди, выстроившие Нью-Йорк, много трудились, плоды их усилий впечатляющи и разнообразны, многие дома поразительны — нелегко было построить такое. Но для кого?