Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Пыж? – говорит Стёпа и усмехается: и ни зубов двух передних, ни фикс вместо них – паз удобный для сигареты, им, когда курит, Степан и пользуется – сигарету в него вставляет, словно ружьё в рогатину, – целиться ловчее.
– Да, – говорит Иван.
А Стёпа – себе, друг ли у него есть, другу часто твердит об этом, жене ли – говорит как давно готовое:
– Письма она мне вернула, сидел пыжи из них делал, хотел утром за рябчиками сходить, а потом… то да сё, мать там ещё что-то… второпях собирался, сунул в карман и не посмотрел, а в клубе… – Или так тут сбился, или фразу свою фасованную по-иному перед новым собеседником вдруг услышал, но осекся и счёт Ивану как бы помог сравнять: – Дробь… пятый номер, а думал бы, так… Ты же не следак, чё мне кнокать.
– Ладно, – говорит Иван, – теперь уже всё равно… не изменишь.
– Прыткий, аж завидно, – так только и ответил Стёпа.
Молчали, пока батальон романтиков напористых с гитарами, рюкзаками, палатками и с пристёгнутыми к рюкзакам котелками да сковородками в двери ломился, будто прямо тут, внутри Пулковского аэровокзала, они, романтики, и намерились разбить лагерь, пока дождь не пошёл или роса не выпала. Потом уже, когда гвалт поутих, когда последний рюкзак в двери протиснулся, Стёпа из пачки – и беломор уже – выбил папиросу, в пальцах татуированных её покрутил, дунул в гильзу и, прежде чем в паз папиросу сунуть, спрашивает:
– Как там мать, не знаешь?
– Не знаю, – говорит Иван, глаза под ладонью пряча, будто попало в них что-то или дымом их ест. – Тоже давно дома не был. Возьми спички. Ты извини, – говорит, – мне пора. Скоро метро закроют… дорого на такси.
– Не надо, – говорит Стёпа, – у меня зажигалка есть.
– А-а, – говорит Иван и ещё говорит: – Ну, я пошёл, – и пошёл.
А Стёпа вслед ему и чуть громче, чем до этого, и сипом ещё больше удивив:
– Тебе всё равно, а мне нет… Не говори, что видел… не хочу.
– Ладно, – говорит Иван. И руку, не оглядываясь, в знак обещания поднял, но тут же и обернулся. Сказал:
– Да, а под Киевом-то?.. Если что…
– Боярка, – говорит Стёпа. – Только тоже не говори.
– Я не про это, – говорит Иван. И кивнул на палец, где кольцо у Стёпы, не наколка, обручальное.
– А-а, – понял Стёпа. – Баба, – говорит. – На «химии» ещё горбатил, в Назарово… там познакомились. Практику проходила… а так – хохлушка.
– Извини, – говорит Иван, – мне, на самом деле, пора. Счастливо. Может, ещё увидимся, – и себе уже, сквозь зубы: «Ты-то что, а? Ты-то что в прокуроры лезешь?» – и сел в автобус, и в автобусе уже: «Не память это, Ося, это – сон…» – и несколько позже: «В этом автобусе характерный шум – разговор прилетевших, встретивших и проводивших – это если отсюда, а когда сюда – улетающих, провожающих и встречающих. Попав с налёту, не посмотрев на номер, угадать можно сразу: маршрут “39”. А если вот писать о том, я написал бы, наверное, так»:
После укрупнения колхозов и изуверских постановлений против частного хозяйства, благодаря которым воем выли в деревнях не только бабы, но и мужики, было это, для меня по крайней мере, самой памятной сельскохозяйственной акцией: из обнищавшего Поволжья в шестидесятые годы к нам в Сибирь стали тысячами переселять чувашей и марийцев и наполнять ими пустующие, осиротевшие после укрупнения деревенские избы. В Каменск привезли семей сорок – с безлюдными домами в селе были к тому времени уже целые улицы – и специально для поселенцев от соседнего колхоза организовали в Каменске бригаду, тут же и окрещённую в «Чувмарбичхоз». Взрослые иммигранты заготавливали для колхозного скота корма – сено, силос и веники крапивные да берёзовые на чёрный коровий день – а дети их маялись в нашей школе, успехами поначалу не отличались – быстро, правда, подтянулись, кое-кто и в отличники вышел, – по-русски говорили неважно, бить их мы, как помню, не били, но устно подзуживали, и самым ходовым прозвищем, кроме прочих, индивидуальных, которых редко кто избегает в детстве, было у нас для них такое: «марийская морда», изредка заменяемое на «марийскую асесер», – то и другое у них же мы и переняли – так, ссорясь, называли они друг друга. Жили в Каменске и эстонцы, и немцы, и литовцы, и латыши, и поляки, и татары, кто только ни жил, до́ма, между собой, если было с кем, говорили они на родном, но в общественных местах и на вольной улице государственным языком в Каменске оставался русский. А тут вдруг Вавилон тебе, да и только, понятен лишь мат – наше имперское эсперанто. Лет через пять – через шесть всё вошло в надлежащий порядок: бо́льшая часть аграрных кочевников вернулась на родину, меньшая – перебежала в ближайшие города – Елисейск и Милюково, где и опролетарилась, а оставшиеся, утратив этнический облик, либо сбичевались, либо обзавелись хозяйством и стали прозываться своими собственными именами. Про «морды марийские» забыли все: и они, и мы – ассимиляция в Сибири, как и в соседнем Китае, если верить путешественникам, скора и необратима. Приткнулась в Каменске и Фаня Углёва с маленьким сыном Стёпой. Участь её была вдовьей – сбежал муж в дороге, так, и на скарб, и на сына наплевав, с концами канул, – и замахнуться на обратный путь могла только на словах: «Завтра, пилять, всё разбросаю и к такая матери!» Бригада, созданная для них или для ветра, распалась, Фаня устроилась в клуб уборщицей, сменив там шумную немую Флору, и стала шиковать с тех пор на ежемесячный заработок в тридцать или в сорок рублей, а радость дней аванса и получки закрепляя в памяти своей и соседей «красенькой» или «чекушкой». А год назад, писал отец, обедая и заодно через окно ругаясь с соседкой, поперхнулась Фаня, задохнулась и умерла.
И вот, когда я сатанел в академотпуске, жил у родителей и иждивенчество своё стушёвывал работой в дорстрое, разглаживая на грейдере Старо-Милюковский тракт, Стёпа уже закончил девятый класс, готовился поехать в Чёрногорск, чтобы через какое-то время вернуться в Каменск киномехаником, а пока очень крепко дружил с одноклассницей своей, моей соседкой, Аней Ма, дочкой китайца, моего тёзки, Вани, и уроженки каменской Насти, ныне уже покойных. И вот что, если про Аню: была Аня рослой, красивой, уже тогда совсем взрослой, по виду, девушкой, и её полумандаринчатая миловидность, матовый цвет лица и ранняя телесная зрелость действовали на ребят по-разному: одни отдалились, утратив вдруг с ней общий язык, другие, ещё недавно
- Временно - Хилари Лейхтер - Русская классическая проза
- Повести и рассказы для детей - Александра Анненская - Русская классическая проза
- В командировке - Рустам Ибрагимбеков - Русская классическая проза
- Terra Insapiens. Книга первая. Замок - Юрий Александрович Григорьев - Разное / Прочая религиозная литература / Русская классическая проза
- Том 2. Студенты. Инженеры - Николай Гарин-Михайловский - Русская классическая проза
- Николай-угодник и Параша - Александр Васильевич Афанасьев - Русская классическая проза
- Вероятно, дьявол - Софья Асташова - Русская классическая проза
- Умирать первым классом - Ольга Владимировна Янышева - Короткие любовные романы / Русская классическая проза / Современные любовные романы
- Беседа с Василием Аксёновым - Василий Аксенов - Русская классическая проза
- Студенты и совсем взрослые люди - Дмитрий Конаныхин - Историческая проза / Русская классическая проза