Гоголь как духовный писатель - Алексей Дунаев

[Необходимо сделать одну существенную оговорку. Сведения о предсказании Нострадамуса я почерпнул из «Трона Люцифера» Е.И.Парнова (1-е изд. 1985 г., с.154—155) — книги популярной (хотя ее автор серьезно «специализируется» на «нечистой тематике» и вызывает в общем-то доверие к своей компетентности), а потому в ней не указано, какой катрен и в чьем толковании (или что другое) имеется в виду. Бегло пролистав разные неточные русские переложения, я нашел упоминание только об исчезновении двух больших светил между мартом и апрелем в центурии РЙ—5 и упоминание, что на Пасху в храме раскроется пропасть, в IX—31). Читать по-французски знамени­тые центурии (никаким переводом тут не отделаешься), поднимать одновременно необъятные толкования и специальную литературу (без толкований Нострадамуса никто не читал) да еще устанавливать, мог ли познакомиться Гоголь с Нострадамусом через русскую и иностранную литературу первой трети прошлого столетия, — превышает наши задачи. Поэтому я не настаиваю на своей разгадке 23/25/пятница (и даже не огорчусь, если у Нострадамуса не окажется такого предсказания), и любой исследователь (ср., например, рассуждения Дилакторской и Вайскопфа) может предлагать свои соображения (а делать это можно чуть ли не до бесконечности). Среди прочих возможных толкований «пятницы» мне представляется наиболее вероятным связь этого дня с церковным преданием о Благовещении Деве Марии, случившемся в тот самый день, в который было закончено творение мира (и, следовательно, пятница хорошо подходила бы по аналогии для конца мира), а сам день Благовещения, как известно, зависел от празднования Рождества Христова 25 декабря. Кроме того, несмотря на подчеркивание Гоголем однодневного «полного·» отсутствия носа уже в ранних вариантах, возвращение носа Ковалеву под вечер того же дня теоретически не противоречит возможности отнесения действия к Великому пятку, ибо, согласно церковному уставу, отдание Благовещения приходится на третий день в течение периода от четверга 3-й недели Великого поста до Лазаревой субботы, на второй — в Лазареву субботу, и на следующий вечер — во время Страстной седмицы (а нос пойман, по окончательной редакции, как раз вечером 25 марта; напомним, что церковный счет времени ведется с вечера предыдущего дня).

Тем не менее, если вернуться к Нострадамусу, достойно всяческого внимания, во-первых, что в центуриях (в основном во второй) неоднократно упоминается комета Галлея, с коей автор связывает всяческие политические потрясения. Комета появилась над Петербургом в 1833 г. Кроме того, Нострадамус называет демократический (антимонархический) режим империей луны, у него все время упоминаются великие державы, наличествует тема магометанства и похода нового Магомета на Францию (напомним в дополнение к сказанному выше при анализе «Записок сумасшедшего», что луна как символ веры Магомета изображается на полотнищах многих мусульманских стран, о чем упоминает и сам Гоголь в статье «О средних веках»: без пап «магометанская луна горделиво вознеслась бы» над Европой «вместо креста» — ПСС VIII, 17). Тема Гоголь—Ноетрадамус вроде бы абсолютно не тронута гоголеведами (не припомню даже простого упоминания о Нострадамусе в связи с произведениями Гоголя) и ждет своего исследователя, вп-вторых, все сказанное об особом положении даты 25 апреля в православной пасхалии должно быть безусловно принято во внимание вне зависимости от Нострадамуса.]

Все наши (и других ученых) наблюдения можно было бы опровергнуть утверждением, что за этими деталями ничего не стоит, поскольку штаб-офицерша Подточина, названная в одном месте «Палагеей Григорьевной», в другом именуется «Александрой Григорьевной». Признаемся, что мы не можем говорить здесь ни о чем большем, чем о простой ошибке памяти или следах соединения разных редакций, и считаем это недосмотром Гоголя (примеры чему легко найти и у других писателей), вызванным тем, что в данном случае писатель не придавал значения (по крайней мере особого) именам действующих лиц (в отличие от других произведений).

Итак, по нашей гипотезе, замысел «Носа» был тесно связан с апокалиптическими предчувствиями Гоголя. Что конкретно могло натолкнуть писателя на это в период работы над повестью? Мы могли бы выдвинуть, например, следующее предположение. Согласно указанию преосв. Филарета [Филарет (Гумилееский). Обзор русской духовной литературы. СПб., 1884. Т.2. С.448], в «Сион[427]ском вестнике» (ср. упоминание о Лабзине в рукописном варианте «Записок сумасшедшего»! журнал издавался в 1806 и 1817—1818 гг.) публиковались «пророчества» о конце света то в 1811, то в 1836 г. Эти «пророчества» могли наложиться в воображении Гоголя на появление кометы Галлея и революции (об этом уже было сказано). Однако и здесь мы не настаиваем на данном предположении (и даже совершенно не придаем аналогичным примерам сколько-нибудь решающей роли) как из-за постоянных апокалиптических настроений Гоголя (см. примеч. 78), так и из-за легкости подобных предположений. Например, по мнению Д.И.Чижевского («Неизвестный Гоголь». — Новый журнал. N.XXVII. Нью-Йорк, 1951. С.140), другая повесть Гоголя, «Портрет», связана с ожиданием прихода антихриста в 1837 г. в соответствии с расчетами швабского мистика XVIII века Бенгеля, принятыми затем Юнгом-Штиллингом (1740—1817), сочинения коего были популяризованы в России вторым поколением русских масонов (после 1800 года) и, по мнению Чижевского, оказали влияние на произведения Гоголя.

Итог наших сложных и трудных рассуждений, предположений и расчетов: символика чисел 23 и 25, 13 и пятницы тесно связана с темой сатанинского мира («гадательная книга» «Рима»: 24 — число носа, 13 — черта), пародированного Благовещения (непереходящий праздник 25 марта. Заметим, что совпадение Благовещения и Пасхи, называемое Кириопасхой и бываемое 12 раз в течение пасхального круга, приходилось на жизнь Гоголя дважды: 1744, 1817, 1828, 1912, см. таблицы Докукина) и Апокалипсиса (конца света в год, когда Страстная пятница придется на 23, а Пасха — на 25 апреля). Благовещение, Страстная пятница. Пасха (ср. аналогичные наблюдения Вайскопфа, 1993, с.231, но на другом материале, с иной цепочкой доказательств и с совершенно неправильными выводами) и Страшный суд сливаются в один фантасмагорический день, когда кончается земное время и начинается то, в которое попадает герой «Записок сумасшедшего».

На главную страницу

[1] [405] См.: Дунаев А.Г. Лосевская концепция эпохи Возрождения и современная наука. — Вопросы искусствознания. 4/94. С.122—139.

[2] Нивенер Ф. Естествознание в дни Мессии: Маймонцд и Фрэнсис Бэкон / Предисловие А.В.Михайлова. — Вопросы искусствознания. 4/94. С. 140—150.

[3] Гоголь в своей литературной эпохе. — В сб.: Гоголь: Исследования и современность. М.,1985. С.94—131.

[4] Это предчувствовал уже сам Гоголь: «Как можно знать, что нет, может быть, тайной связи между сим моим сочинением [«Мертвыми душами»] <...> и между сим отдаленным путешествием [в Иерусалим]? И почему знать, что нет глубокой и чудной связи между веем этим и всей моей жизнью, и будущим, которое незримо грядет к нам и которого никто не слышит?» (Письмо С.Т.Аксакову от 18/7 августа 1842 г.; ПСС XII, 96; СС IX, 175).

[5] Так, даже В.А.Воропаев, признавая мнение П.В.Анненкова о переломе в воззрениях Гоголя на рубеже 1830—1840-х гг. «едва ли справедливым» (Духом схимник сокрушенный... Жизнь и творчество Н.В.Гоголя в свете Православия. М.,1994. С.16), делит все же «условно» жизнь и [406] творчество писателя на два периода (с. 13), характеризуя этап раннего творчества Гоголя («Вечера...» и «Петербургские повести») в таких словах: «Однако, несмотря на этот назидательный в целом характер раннего творчества Гоголя, в нем отчетливо прослеживается заигрывание, порой кощунственное, с нечистой силой. Герои постоянно поминают беса и прибегают к его помощи [это справедливо, быть может, для «Вечеров», но в «Петербургских повестях» «заигрывание с бесом» гоголевских персонажей вызывает у художника апокалиптическое видение событий. — А.Д.]. Высмеивая отдельные стороны человеческой натуры и общественных отношений, Гоголь зачастую как бы покушается и на сам образ Божий — душу христианскую» (с.12). В.А.Воропаев, как нам кажется, в своей правильной интенции показать Гоголя как христианина несколько прямолинеен в оценках (что с духовно-аскетической точки зрения, может, и правомерно), кладя краски (как, например, поступал еп. Игнатий Брянчанинов) слишком резко, и потому в оценке литературного творчества прав лишь отчасти. Конечно, духовный путь Гоголя стал более сосредоточенным и внутренним, более связанным со святоотеческой традицией, однако, по свидетельству самого Гоголя, в своих произведениях он всегда и в первую очередь высмеивал свои собственные пороки. Поэтому исследования Воропаева, направленные прежде всего (и совершенно резонно) на биографические и архивные изыскания и относящиеся в основном к последнему десятилетию жизни писателя (см. также: Воропаев Β.Α. Гоголь в последнее десятилетие его жизни: новые аспекты биографии и творчества. Автореф... докт. филол. наук. М.,1997), должны быть дополнены подробным литературоведческим анализом и произведений 1830-х гг., для которого пока еще нет соответствующей «комментаторской базы». В.А.Воропаев правильно говорит о крайностях «символистской» интерпретации Гоголя в начале нашего века (Автореферат... С.4—5) — но ее не следует отбрасывать вовсе, а должно, по нашему мнению, скорректировать последнюю, не столько следуя К.В.Мочульскому и прот.В.Зеньковскому, сколько Д.И.Чижевскому и Н.Ульянову. Без учета апокалиптической напряженности, пророческого провидения (а Гоголь воспринимал себя именно как пророка и даже учителя) и мистической (не надо бояться этого слова) тональности анализ творчества Гоголя не будет адекватным даже в свете Православия. Более того, по нашему глубокому убеждению (которое, естественно, другие ученые могут и не разделять). Гоголя невозможно понять в свете Православия без знания, учета и правильного истолкования эзотерической традиции, отраженной в произведениях писателя. Это доказывает книга Вайскопфа (1993, докт. дисс.; см. примеч.11), полная сколь прекрасных и тонких наблюдений (к которым приходится, правда, продираться, словно сквозь дремучий заколдованный лес Тассо), столь и бездоказательных и тенденциозных утверждений. Израильский исследователь, переворачивая все с ног на голову, и не думает скрывать своих целей: «Изучение вопроса [? думаю, что изначальная установка. — А.Д.] привело меня к тому выводу, что на протяжении 30-х годов MX века у православной церкви не было в русской литературе более упорного врага, чем этот писатель [вон куда хватил! так даже и „неистовому Виссариону”, и завзятым марксистам-литературоведам не снилось. Зато при защите докторской: summa cum laude (т.е. „молодец, пять баллов”). — А.Д], сходившийся в своей сатире с антиклерикальной позицией .духовного христианства”. Авторитет официальной ортодоксии он признал над собой лишь в более поздние годы [не этим ли утверждением и аналогичными ему вызваны оговорки Воропаева о раннем Гоголе? — А.Д], когда в его миросозерцании утвердились жизнестроительные настроения. В предлагаемой работе [мы все еще цитируем Вайскопфа. — А.Д.], среди прочего, выдвигается тезис о гоголевском гностицизме, проводимый мною во всех статьях и докладах 80-х годов» (с.7). Так уж получилось, что, ознакомившись с книгой Вайскопфа после завершения статьи, я обнаружил, что моя работа поневоле оказалась полным опровержением выводов и интерпретаций (хотя многое схвачено им верно) Вайскопфа (впрочем, расхождение позиций — моих и Вайскопфа — было заложено уже изначально в самих «исследовательских мифах», по терминологии А.Ф.Лосева), тем более разительным, что сражался я, сам того не ведая, с Вайскопфом одинаковым с ним оружием (анализом эзотерического контекста), но в свете христианской ориентации Гоголя (вот удивился бы писатель, узнав от Вайскопфа, что он был-то, оказывается, гностиком! Впрочем, кем только Гоголь не оказывался за полтораста лет...). Итак, «битва за Гоголя» продолжается — но на другом уровне и новом витке конца XX столетия с его «эзотерическими уклонами» (ничего странного — близится «2000-й год» Поприщина).