Cоветская повседневность: нормы и аномалии от военного коммунизма к большому стилю - Наталья Лебина

В начале 1927 года Всесоюзное совещание по общественному питанию провозгласило необходимость огосударствления этой сферы и превращения ее в самостоятельную отрасль государственной промышленности. В условиях нарастающей проблемы нехватки продуктов нереальным становилось существование как частных, так и кооперативных заведений общепита. Сменившее Нарпит в 1931 года Главное управление по народному питанию носило сугубо государственный характер.

Таким образом, ни частники, ни служащие кооперативной организации не справились с приобщением населения к питанию вне дома на новых принципах рационализма, уже господствовавших в мире. Скорее нормой, соответствующей общецивилизационным урбанистическим тенденциям в культуре еды, стали фабрики-кухни, которые, как ни парадоксально, возникли уже в годы нэпа. Предприятия для массового производства готовых блюд появились в Европе и в США уже в начале ХХ века. В России эту идею попытались осуществить большевики, окрасив свое начинание в политические тона. Весной 1925 года в Иваново-Вознесенске была открыта первая фабрика-кухня. Многие процессы приготовления пищи, а также мытье посуды и нарезание овощей и хлеба там выполняли машины. В условиях первой фабрики-кухни не удалось реализовать то, что идеологические структуры считали наиболее важным, – культурно-воспитательный процесс. Однако в дальнейшем при разработке планов фабрик-кухонь считалось необходимым, кроме помещений для приготовления и приема пищи, проектировать и своеобразные комнаты отдыха. Большинство этих принципиально новых заведений общественного питания открывалось в зданиях, построенных архитекторами-конструктивистами. Во многих фабриках-кухнях они смогли реализовать принцип «функция плюс динамика». Один из теоретиков советского общепита 1920-х годов А.Б. Халатов писал об иваново-вознесенской фабрике-кухне: «Она замечательна не только тем, что она является первой во всем Союзе, что она доказала свою жизнеспособность и необходимость, что она знаменует собой новый индустриальный этап в развитии дела общественного питания, что она создает в процессе механического приготовления обедов новые слои работников общественного питания. Она замечательна и не только тем, что согласно записи делегации в книге посетителей – эта фабрика “считается большим достижением по строительству социализма и нового быта”, – или, что “фабрика-кухня действительно взрывает старый быт, дает хорошее, вкусное и здоровое питание”. – Эта фабрика-кухня еще примечательна тем, что она явилась и еще поныне является школой общественного питания»69.

Индустриально-технологический характер подобных заведений в целом соответствовал настроению всеобщего обобществления быта, которое оказалось созвучным устремлениям масс. Вероятно, в иной социальной ситуации фабрики-кухни смогли бы превратиться в учреждения быстрого питания, столь популярные ныне во всем мире. Однако в советской действительности они скорее были «знаком беды» – грядущих трудностей с продовольствием, которые на рубеже 1920–1930-х годов, на исходе нэпа, стали ощущать и жители крупных городов СССР. На подсознательном уровне агрессивный монополизм фабрик-кухонь почувствовал Ю.К. Олеша. Его роман «Зависть», написанный в 1927 году, отражает чувство страха перед уже развернувшейся в советских условиях переделкой индивидуальной личности в массового советского человека. И во многом инструментом этого становились фабрики-кухни, в масштабах которых стиралась грань «вкусного» для одного и «невкусного» для другого.

«…Начали лучше питаться и почувствовали в себе душу» (А. Платонов)

Ликвидация фиксированных норм распределения продуктов с введением нэпа, равно как и существование разных видов учреждений общественного питания, стали маленькой буржуазно-демократической революцией в сфере вкусовых приоритетов городского населения, которые сложились под влиянием условий Гражданской войны и военного коммунизма. Сформировавшийся внесоциальный «вкус к необходимости» постепенно уступал место более традиционным для горожан приоритетам в области еды. Нормальная пища стала появляться даже на столах у той категории населения, которая в годы Гражданской войны вообще могла быть лишена карточек. Е.А. Свиньина, вдова бывшего члена Госсовета генерала А.Д. Свиньина, по своему происхождению попадала в разряд «бывших» людей и поэтому в период военного коммунизма продуктовый паек получала по самой низкой категории. С наступлением нэпа эта почти семидесятилетняя женщина вынуждена была сама зарабатывать себе на пропитание, и тем не менее в августе 1924 года она писала родственникам в Париж: «Уже корок не ем от черного хлеба, а отдаю их воробьям и собакам на улице… Зелень недорога, и я этому рада, потому что, как ни голодала, а все же обед из общественных столовых в прошлом всегда был для меня кошмаром, эта мутная, грязная жижа, это омерзительное пшено, этот хлеб из трухи… и восхитительно омерзительная вобла. Слава Богу, все это уже сгинуло, будь оно проклято – это дикое время… У нас уже есть возможность даже таким, как я, иметь хлеб ежедневно свежий и сколько надо для утоления голода, картофель, огурцы доступны; мы не давимся пшеном, не гложем селедочные головки от чужих пайков, не скоблим вонючую воблу. Она куда-то исчезла – и едим человеческую пищу…»70.

Действительно, к концу 1924 года в полтора раза по сравнению с 1921-м возросла калорийность питания рабочих, в два раза увеличилось ежедневное потребление мяса и в четыре раза – сахара71. В нарративе, свидетельствующем об эпохе нэпа, фигурируют подробные описания огромного количества сластей, появившихся очень быстро в магазинах, лавочках и на открытых лотках. В. Беньямин в дневниковой записи от 1 января 1927 года отмечает: «1 января. <…> Я бы хотел написать о “цветах” в Москве… слащавых сахарных клумбах на тортах. Но есть и торты в форме рога изобилия, из которого сыплются хлопушки или шоколадные конфеты в пестрой обертке. <…> есть еще сахарная вата, витые леденцы, которые так приятно тают на языке, что забываешь о жестоком морозе»72. «Если говорить о памяти вкусовой, – вспоминал Д.А. Гранин, – то лучше всего помнится вкус сластей тех лет. Сидели бабки с корзинками и продавали самодельные сласти. Во-первых, маковки, варенные в меду, во-вторых, тянучки. Их и впрямь можно было вытягивать в длинную коричнево-сахаристую нить… Постный сахар, мягкий, всех цветов радуги. Шоколадные треугольные вафли. Их почему-то называли “Микадо”. В кондитерских магазинах имелись помадки, пастилки, цветные лимонные корочки. <…> Были еще разных цветов прозрачные монпансье в круглых жестяных коробочках»73. Сравнительно легкие технологии производства сластей помогли сначала частникам, а затем и кооперативным и государственным предприятиям быстро наладить производство разнообразных лакомств. С 1922 года население Советской России познакомилось с изделиями кондитерской фабрики имени П.А. Бабаева, ставшей крупнейшим производителем карамели, ириса и монпансье. Предприятие явилось преемником традиций «Товарищества А.И. Абрикосова и Сыновей», бывшего «Поставщика Двора Его Императорского Величества». Кондитерские продукты выпускала в 1920-х и фабрика «Красный Октябрь», до революции известная как мастерская Т. фон Эйнема по изготовлению конфет и шоколада. Уже в период нэпа сласти получали непривычные, но созвучные времени названия. В 1924 году советские граждане смогли отведать серию карамелек «Наша индустрия», обертки которых были разрисованы тракторами, паровозами, автоплугами. Портреты председателя ВЦИК М.И. Калинина, наркома иностранных дел Г.В. Чичерина и других государственных деятелей украшали фантики конфет под названием «Пролетарская».

Иллюзия счастья и благополучия, создаваемая обилием сладкого, дополнилась и относительной доступностью мороженого в годы нэпа. Д.А. Гранин вспоминал: «Летом появлялись тележки с мороженым. В тележках, среди битого льда, стояли бидоны с розовым, зеленым и кофейным мороженым. Его намазывали на формочку и зажимали в две круглые вафельки. На вафельках красовались имена: Коля, Зина, Женя…»74. О мороженом вспоминал и петербургский историк И.М. Дьяконов: «Меня в то время из продуктов интересовали главным образом сласти – конфеты и карамели… мороженое, продававшееся угрюмым разъездным частником с голубой тележки. Впрочем, мороженое нам не разрешалось: в газетах описывались случаи отравления из-за плохо луженых формочек»75. Следует отметить, что мороженое в годы нэпа традиционно входило в список недоброкачественных продуктов. Случаи отравления им оказались настолько частыми, что в 1924 году в Ленинграде, например, власти были вынуждены принять специальное постановление о приготовлении мороженого и торговле им. Постановление определяло требования к посуде (только медная), льду (чистый обмытый) и киоску, в котором осуществлялась продажа. Он не должен был стоять ближе чем в 20 метрах от выгребных ям и извозчичьих стоянок. Однако постановление дело не поправило, и спустя два года сатирический ленинградский листок «Пушка» ернически предлагал использовать мороженое наряду с пирожными со взбивным кремом для борьбы с крысами и мышами76. Вероятно, из-за отсутствия холодильников (как домашних, так и промышленных) мороженое не стало все же символом вкусовых пристрастий эпохи нэпа.