Такая работа. Задержать на рассвете - Леонид Словин

Тут только Ратанов вспомнил, что с самого утра не видел Альгина.

Барков попросил слова:

— Ничего у нас не выйдет, если кое-кто продолжает искать только «золотого свидетеля», который сразу назовет нам убийц и даст в руки доказательства. Я с одним пареньком сегодня разговаривал. Он мне сказал, что у них был в квартире наш сотрудник — не хочу называть его фамилию, — спрашивал, не слыхал ли кто про убийство в Смежном, и ушел. Мало, поймите, задать только этот вопрос. Нам нужны все люди, проходившие в ту ночь. И девушка, с которой у этого дома хотели когда-то снять часы… Может, товарищи, получиться так, что по вине одного человека работа всех пойдет насмарку! Весь труд всего горотдела!

— Ты без намеков, — желчно кинул ему Гуреев, — про кого?

— Про тебя, например.

— Меньше дураков слушайте.

— Этот парень не глупее нас с тобой.

Барков в поисках поддержки обвел глазами коллег, но спорить с грубоватым и невыдержанным Гуреевым сегодня никому не хотелось. Кроме того, все заметно устали.

— Жаль, что Егорова нет, — уже отходя, проворчал недовольно Барков, — он бы тебе все объяснил…

Находившийся в отпуске пожилой, рассудительный Егоров был для всех высшим авторитетом, наравне с Ратановым, а может, и выше, потому что за плечами старшего оперуполномоченного Егорова был еще и житейский опыт, которого недоставало начальнику отделения.

— Сабо говорит о здоровом высоком мужчине… Уж не Волчара ли? — спросил Тамулис.

Гуреев махнул рукой.

— Он с весны в колхоз уехал, плотничает. Был я у его матери.

— Ты учти, Тамулис, — улыбнувшись, сказал Шальнов, — Волчара — вор. Он только ворует, не хулиганит, не грабит. Такие, как он, считают убийство позором для себя. Это тебе любой старый оперативник скажет. Пора знать.

— Все-таки я записываю в план, — сказал Ратанов, — «Гуреев доводит до конца проверку Волчары». Ну, на сегодня, пожалуй, все?

— Может, есть такая кличка Чернь или Черень? — опять спросил Тамулис. — Может, Андрей назвал кличку?

Похожей клички никто не знал.

Уходя, большой группой ввалились в дежурку.

— Барков! — позвал дежурный. — Герка! Тебе днем несколько раз девушка звонила… Галя. Потом просила часов в девять позвонить ей в общежитие.

Часы в дежурке показывали начало одиннадцатого.

— Ты бы еще завтра мне сказал. Когда сменялся. Отчитался бы сразу за все сутки…

Раздался телефонный звонок.

— Одну минуточку. — Дежурный прикрыл ладонью трубку. — Здесь про убийство Мартынова… Хотят помочь…

Шальнов перегнулся через стол, взял у дежурного трубку.

— Так… так… — Показал дежурному на карандаш, чтобы записывал.

В дежурке воцарилась тишина.

«Неужели сейчас все станет ясно?»

Барков сзади навалился на Тамулиса, крепко обнимая его за плечи. Гуреев подмигнул дежурному, изо всех сил сжал ему локоть.

— Так… Так… — говорил Шальнов. — Джалилов Арслан… Даличский тупик, восемнадцать… Человек, которого мы ищем… А кто это говорит?

Тамулис быстро снял трубку со второго телефона, набрал номер.

— Человек, которого мы ищем, Джалилов, — растерянно сказал Шальнов, все еще держа трубку около уха.

— Звонили из телефона-автомата, что рядом с вокзалом, — сказал Тамулис.

Шальнов пришел в себя.

— Никому никуда не отлучаться. Машину не отпускать. Ратанов и Гуреев, прошу зайти ко мне. Будем брать Джалилова.

— Чушь, — сказал Барков, — Джалилова я знаю.

6

Их знакомство состоялось в начале года, примерно через месяц после освобождения Джалилова из заключения, когда Арслан уже подумал, что начать новую жизнь ему и на этот раз, пожалуй, не удастся. Правда, теперь он работал на механическом заводе. Но на него там смотрели косо, а заработок в сборочном цехе был слишком мал для электросварщика его квалификации.

Когда Арслан уходил работать во вторую смену, у сестры опять собиралась та же компания, которую он выставил из дому сразу же после приезда. Возвращаясь, Арслан находил в углу комнаты смятые жестянки пробок. Стаканы, даже кружка на ведре пахли водкой, сестра спала на диване, не сняв цветастого платья, соседи в кухне шептались…

А его охватывало чувство одиночества и отчаяния. Жизнь снова начинала двигаться по кругу, из которого он, Арслан, не раз уже безуспешно пытайся выбраться.

За последние годы он научился терпению. Он привык терпеливо ждать. Ждать допроса, конвоя, этапа. Он ждал, пока следователь наговорится по телефону, пока секретарь поставит на пакете сургучные печати, пока кончится тюремный карантин, пока войдет в законную силу приговор, пока ему разрешат переписку… Был ли смысл беспокоиться из-за нескольких часов ожидания, из-за нескольких дней, недель, когда впереди долгие годы заключения! Ведь стоило только на минутку бешено захотеть, чтобы время двигалось быстрее, сбиться на секунду с выбранного темпа размеренного ожидания, как чувство безысходности сжимало сердце.

Он научился этому не сразу. Сначала в колонии он срывался, и ему меняли режим, лишали зачетов, сажали в карцер, набавляли срок. Потом он приучил себя жить медленно, не торопясь, и ему стало легче.

На свободе это не получалось.

Взрыв произошел в один из воскресных вечеров: когда соседка в кухне при всех назвала сестру шлюхой и замахнулась на нее, Арслан не выдержал, вскочил со стула и ударил соседку по лицу. А ведь перед этим он не раз ссорился с Майей из-за ее друзей и говорил ей то же самое и в таких выражениях, на которые способен человек, проведший в местах заключения в общей сложности тринадцать лет. Но одно дело — соседка, другое дело — он, старший брат, Арслан, который в сорок втором, после смерти матери, приносил Майе кусочки хлеба, мыл ей сам голову и стирал в тазу выцветшие короткие платьица.

После войны они потеряли друг друга: она попала в детский дом, а он скитался по детприемникам, бегал из детских воспитательных колоний, ходил на кражи со взрослыми ворами. Вскоре он получил свой первый срок — два года в исправительно-трудовой колонии.

Это было уже страшно. Но «добрые люди», с которыми он воровал и которые поили его водкой, заранее научили, чтобы, когда войдет он в камеру и увидит у порога подстеленный чистый платок, не переступал бы его, а вытер ноги и шел к ворам. «Ворами не рождаются, — утешили его «добрые люди», — ворами делаются».

И он пошел к ворам.

Он не видел Майю пятнадцать лет и встретил ее здесь, в этом городе, в этом новом доме, стоявшем недалеко от реки, в заботливо сохраненной строителями березовой роще. Комнату дали Майе, как матери-одиночке, и Арслан раньше никогда здесь не был. Но там, в тюрьме, когда Майя нашла его и написала, что получила комнату, ему начали сниться сны, и во сне он не раз видел и этот дом и шелестящую молодую рощу.

Слово «дом», как в детстве, снова вошло в его жизнь: «дом», «из дому», «домой»…

А вот теперь Арслан каждый день приходил на работу угрюмый и неразговорчивый и сразу после смены спешил домой. С сестрой он тоже почти не разговаривал, большей частью, закрыв глаза, лежал на диване, не снимая сапог, или ходил с трехлетним племянником к реке. Он часто думал о Кораблике. Может, все так плохо из-за него, из-за Кораблика?

Когда участковому уполномоченному стало известно, что ранее судимый Джалилов избил в кухне соседку, он в тот же день, не ожидая ее официального заявления, привез Арслана на машине в горотдел.

«Чего ожидать от рецидивиста? — рассудил участковый. — Пока он убьет ее?»

Он разговаривал с Джалиловым в присутствии Баркова. Герман сначала писал, прислушиваясь к их разговору, а потом и вовсе отложил авторучку.

— Я не защищаю сестру, — объяснял Джалилов, — я ей столько раз сам говорил: прекрати, ведь у тебя же ребенок — его воспитать надо! Из тюрьмы писал: ребенок должен расти другим, чем я и ты… Перед соседкой я извинился, просил ее, ну, ударь меня! Чем хочешь ударь! Она ведь меня потом простила…

Ему вдруг показалось, что он снова должен будет вернуться туда же, в угловую камеру борской тюрьмы, и всем его планам, о другой жизни опять не суждено будет сбыться. Но его судьба — черт с ней! Что будет с племянником?

— Мне та, прошлая жизнь — вот так! — Он провел дрожащей ладонью по горлу и знакомым каждому оперативнику лагерным жестом вытер уголком платка губы.

На лбу у него выступил пот, но не холодный жалкий пот трусости — он давно уже не знал страха, — его нервы, его мозг расходовали в эти минуты всю энергию, чтобы передать участковому уполномоченному и Баркову, от которых зависела его судьба, то, что жило в нем последние годы, мучило, изнуряло, искало выхода.

— С ворами я покончил еще пять лет назад. В тюрьме. Сделал заявление: так, мол, и так, хочу отойти. Это вам могут из оперчасти подтвердить. Они знают. Не мог я больше. Не хотел.