Темнота - Владислав Ивченко

-Вы не идейный?

-Нет. Идейные, за редчайшим исключением в виде покойной, сидят в штабах. Там гораздо удобнее служить идее. На передовой все идеи испаряются за неделю и дальше воюют по привычке.

-Почему же вы выбрали эту сторону?

-Случайно. Когда я решил идти на войну, в городе стояли эти. Решись я на месяц раньше и был бы у других.

-Так вас не мобилизовали?

-Нет, я доброволец.

-И что подвигло вас на это?

-Очень долго рассказывать и для вас малоинтересно. Скажителучше, вы пробовали лечиться?

-Пробовал. В Москве мной заинтересовался один психиатр, взял меня в свою клинику, на полный пансион. Жилось мне как в раю. Никогда ни до, ни после, так хорошо не жилось. Кушай, отдыхай, чаи гоняй до потери пульса. А рядом студентик сидит какой-нибудь и роли мои записывает. Хотели они прояснить, когда какие роли, их периодичность и прочее. Закон установить. Но оказалось, что нет никаких законов, сплошная анархия. Стихийно выскакивают роли, а откуда и почему не известно. Сильно разочаровался во мне психиатр, хотел себе известность заработать, а не чем. И попер меня. Я от расстройства стал вдруг толпой разъяренных католиков и устроил ему Варфоломеевскую ночь с кровопусканием, пожарами и топлением. Чуть не убил, да скрутили меня санитары и выставили за ворота. Я походил еще к психиатрам, предлагаясь для изучения, но увы, никого не заинтересовал. С тех пор забыл, что такое белые простыни и булочка с повидлом к чаю.

-Последние несколько минут вы, кажется, были сами собой.

-Ничего подобного, это роль. Роль спокойного, рассудительного человека. Кстати редкая роль.

-Вы играет…

-Живу! Живу!

-Хорошо. Вы живете роли только тех людей, которых видели или читали о них?

-Ничуть не бывало! Однажды я два часа был китайским императором, имени правда не разобрал, чудное имя. Я кричал, что все должны склоняться в моем присутствии и целовать мои ноги. Дело было на ярмарке, народ веселый и били не сильно. Позже я узнал, что в Китае действительно есть императоры, но был ли такой, какого я играл, не знаю. Потом тамбовский душитель. Я первый раз прожил им лет за семь до того, как об этом написали газеты. Очень страшно жить душителем, ходишь и чувствуешь, что можешь убить. Я раз чуть не задушил человека, хорошо хоть стал птицей, а то минута еще и задушил бы. Может даже меньше минуты. На грани. Слава богу редки такие роли. Я про нее уже забывать начал, когда читаю в газетах о суде. Через семь лет!

-Не может такого быть.

-Может. И я догадываюсь почему. Понимаете, моя жизнь, точнее не моя, а которая со мной, эта жизнь отличается от других, от таких как ваша. У вас есть вчера, сегодня и завтра. У меня нет. Эта жизнь есть совокупность фрагментов, которые одновременно действительны, прошлы и будущи. Они равноправны. Я могу сейчас пожить человеком, который будет жить через тысячу лет или жил до вашей эры. Без разницы. Время для меня ничто. Понимаете?

-Но как вы можете жить человеком будущим, если не знаете про будущее?

-И про китайского императора и про тамбовского душителя не знал, но жил!

-Не понимаю.

-Я тоже. Когда в роли мудреца, то понимаю и вижу все необычайно ясно, а сейчас нет. Так всегда.

-А был ли б жизнях момент, который запомнился?

-В каждой жизни есть что запоминать.

-Значит нечего?

-Ну был один случай. Он относился к моей видимости, хотя люди считают, что ко мне. Однажды меня, пардон, мою видимость, полюбила одна бабенка. Вы, конечно, удивитесь, что кто-то мог полюбить меня, ничтожного по виду и содержанию, но у нас на Руси любят сирых и убогих. И меня полюбили, ведь убожестей уж нельзя. Любовь эта была не из разряда страстных, а из разряда мученических. Начиталась девица житий святых и захотела страждущим помочь и муку на себя принять. С нашим удовольствием. Муку так муку. Стал я жить у нее. Она прачкой работала. Сами знаете какие у них заработки. Притом честная. Другая дает хозяину себя пощупать, и ей белье отдают, а этой только у старых дев работа доставалась. Старые девы народ жадный, за копейку повесятся, поэтому кое-как перебивалась. Тут еще я в нахлебники. Мало того, что ем, так еще надо мне табачок и четвертушку для облегчения жизненного течения. Сбилась она с копеек, в долги влезла. Это мне без разницы есть ли долги, нет ли, а она совестливая, печется, стыдно ей перед людьми, а отдавать то нечем. И пошла она по рукам, сама пошла. Я и не ожидал, что будут к ней ходить. Нет в ней женского интересу. Телом скудна, что тараня, лежит как бревно и никакого от нее огня, будто и не с ней возишься. За такое добро кто ж будет деньги платить. Но обшибся я. Пошел к ней клиент, из-за этих самых слез и бездействия. Она каждый раз как девочка, и видно, что по настоящему мучается, а не целочку из себя строит. А что человеку слаще мучения может быть? Он ее дерет, она плачет, ему прямо седьмое небо открывается. И по морде ей смазать можно для страсти и напридумывать не весть чего. Как же, лежит под тобой баба и рыдает, тут поневоле воспаришь. Повалил к ней народ, и не говно какое, а с образованием люди, понимающие. Ей бы дуре деньгу зашибать, на старость лет себе и мне зарабатывать, а она днями молится и плачет. Пошла о ней слава, вроде как святая. Совсем народ сбесился, прут, любые деньги предлагают. Я денежку собираю и подпускаю посетителей? А с тех аж дым идет, как же, святую перекачать да еще по морде дать, любой загорится. Я следил, чтоб горели да не очень, без членовредительства. Бабоньку себе по нраву подобрал. Шик бабонька. Как говорят на Украине, возьмэш в рукы, маеш вещь. Осанистая бабонька, есть что прижать, даже с избытком и главное не рюмсает под тобой, а ржет, что кобыла. Мы люди простые, без претензий. Живу я котом в масле. А святая моя все молится. Я и ее потрахиваю для порядку, чтоб от рук не отбилась. Бью, когда посетителям отказывает. И ей же лучше еще. Чем больше страданий примет, тем святее будет. Не просто так ведь страдания, а из любви к ближнему. Чем хуже, тем лучше. Хотя бил я ее слабо, опасаясь мелкости. Протянет ноги, деньги потеряю и в Сибирь идти. Долго мое счастье было, да вдруг оказался у ней сифилис. Многие видные люди, у нее перебывавшие, оскорбились сильно, в тюрьму требовали. И ее и меня. Чую я, плохи дела, жаренным запахло. Прихватил я деньжата и наутек. Дурных нет, по тюрьмам сидеть. Такая вот историйка. А запомнилась тем, как смотрела на меня святая, когда я убивать ее пришел. Машу ножом, пьяный был, она плачет и просит, чтоб я грех на душу не брал. Если хочу мол, так она сама повесится. Э нет, дура. Когда еще доведется, святую то чикануть. Веду ножом по горлу, а она плачет и в глазах ни страха ни испуга, как есть блажная. Навсегда я те глаза запомнил.

Долгая тишина. Потом к сараю подошел кто-то, зашуршал, вздохнул. Слышно как ударилась о стенку струя и потекла, шипя. Вдруг у самого уха сдавленный шепот жизненного артиста.

-Что, мазнул говенцом? Мазнул! Скривился небось, презираешь, а сам такой же, хуже еще сам! Все до одного говно, только я не притворяюсь, а вы – артисты!

Тишина. Можно услышать тишину, если долго вслушиваться. Или это шум в голове?

-Вы мне не верьте, не верьте, вранье это, роль. Похабная роль. Я ее любил и не так все было, совсем не так. Я тогда чуть не умер. И не изменял и денег не брал. Кляузы крестьянам писал, тем и зарабатывал А что святая была, то верно. Настоящая святая. И прибрал ее бог из этого безобразия, зимой на реке провалилась, под лед затянуло. Умру думал, после похорон тоже вешался, да из петли вытянули.

-Это тоже роль?

-Нет! Не знаю. Черт их дери эти роли. Ничего не знаешь, ничего не поймешь. Может и вот это роль, чужие слова говорю. А свои когда ж? Слова чужие, жизни чужие, все чужое, даже слезы. Свои то как же? Каждому человеку отмеряет бог слез. На Страшном суде смотреть будет. У кого целые все слезы, тот, значит, не плакал, не страдал, не радовался. Было ему и не хорошо и не плохо, камнем прожил жизнь бесчувственным. А камни в ад! У кого не осталось слез, значить людьми жили. Страдали, переживали, тревожились, радовались, было за кого, были люди любимые. Таких в рай направляют. А я сколько слез пролил, да без толку, чужие Почему так?

-Не знаю.

-Никто не знает.

-Это точно. Послушал я вас и решил рассказать. Никому не рассказывал, а вам расскажу. Все равно завтра расстреляют, да и вы похожи на меня.

-Это чем же?

-Сходные проблемы у нас. Если ваша беда в том, что вы не можете определить, когда вы и есть ли вы, то моя беда в том, что не могу понять какой я. Собственно для определения и пошел на войну. Чтобы точно узнать. Но это я вам с конца начал рассказывать. История вялая, без приключений особых, да и рассказчик я плохой, так что уж не обессудьте.

-Говорите, говорите.

-Это у вас роль слушателя?

-Она, но вы торопитесь, а то не успеете.

-Хорошо. Начнем с родителей. Хорошие были родители. Люди среднего достатка и такого же ума, степенные. Об уме я говорю не потому, что считаю будто сам умней, а для правда. Мой ум ничем не лучше. То, что родился я в их семье, было для меня исключительным везением. Не многие могут похвастаться таким же детством как я. Родители чрезвычайно меня любили, баловали, но в меру, дали приличное воспитание и растили человеком честным и порядочным, по своему образу и подобию. Учили уважать и любить старших, бога почитать, Родину беречь, о государе, в силу легкой фронды, не говорили. На день рождения дарили недорогие, но приятные подарки, приучали молиться по вечерам, уроки делать добросовестно и заранее, шалить в меру. Бить не били, лишь грозили в самых исключительных случаях. В общем, родители были люди примерные во всех отношениях и почему на столь добропорядочном дереве выросла гнилушка, это загадка. Впрочем, поначалу плод был очень даже ничего. Произрастая среди родительской любви, был я на них похож и также любил. Похожесть моя заключалась в почти полной моей срединности. Средний мальчик в чистом виде. Шаг назад – посредственность, шаг вперед – умен. Я шагов не делал, крепко стоял на своем. Не глуп и особым умом не отмечен. И в остальном также. Ни высок, ни низок, ни толст, ни худ, не шалун и не тихоня, не лжец и не правдолюб. Середина на половину. Ни чем не увлекался, ни от чего не отказывался и верил, что люблю родителей, Бога, только появившиеся велосипеды, отечество и пирожные с кремом. Обычный набор для порядочного молодого человека, коим я несомненно являлся. Имел приятелей, из таких же семей. Многими родителями приводился в пример для своих чад, как образец спасительной уверенности во всех отношениях и если не радости, то уж спокойствия родителей. Дети меня за это недолюбливали, но были примеры и получше меня, каких не любили больше, так что и тут я был средний. И держался на этой позиции год за годом, лишь прибавляя соответствующие возрасту черты. Например стал играть в футбол, конечно же хавбеком и посматривать порнографические картинки, но в дом их не приносил. Мера блюлась во всем, даже в нескромных взглядах на нашу горничную, тоже весьма среднюю, но казавшуюся мне очень изысканной. Так вот и жил, ходил в гимназию, получал свои законные хорошо, немного играл в футбол и азартные игры, в нужное время молился и исповедовался, тратил карманные деньги на марки(покупать пирожные было стыдно, не маленький ведь) и фотокарточки(чтобы почувствовать себя матерым волком). Мечты конечно составляли особую статью. И пиратом бывал, но не жестоким и легионером, но христиан не обижал, добрым индейским вождем и опять же море благонадежности в меру разбавленного белокурыми пленницами, это уже возраст давал знать. Прыщи перли, голос ломался, но все по-прежнему, хорошо, уверенно и чуть пресно. Вдруг сон. Ни с того, ни с сего. Я много вспоминал потом день перед сном, предыдущие дни и ничего не нашел. Полностью беспричинный сон. Как землетрясение. Он и был для меня землетрясением, мое душевное спокойствие рухнуло как карточный домик и обнаружилась зияющая пустота, связанная с полным отсутствием знаний о себе. Но сперва сон. Идиотский, бредовый, страшный. Будто ночью в наш дом забрались бандиты. Почему-то первым делом они зашли ко мне в спальню. Огромные мужики в черных хламидах. Головы, похожие на тыквы, выпученные глаза, большие окровавленные губы, постоянно шевелящиеся. В руках топоры, наподобие мясницких, с широкими дугообразными лезвиями. Бандиты, не разговаривали, ходили по комнате, иногда рубая воздух. Скинули одеяло под которым я пытался спрятаться. Указали на меня пальцами. Скрюченными, толстыми, с грязью под ногтями. Я очень испугался и начал им улыбаться. Что-то испуганно лепетал. Они кивали головами. Я вскочил и пошел впереди них, ведя по комнатам, бегал перед бандитами как собачка, лебезил, паясничал, пытался рассмешить. Они мало обращали на меня внимания, занимались своими делами. Зарубили родителей. Раскидистые взмахи, чвяки, хрусты. А я лихорадочно рассказывал, как дерзил учителю истории. Потом они ходили и искали деньги. Я бегал и показывал. Они отшвыривали меня, но я не унимался. Уже собрались уходить, как вдруг заплакала моя маленькая сестренка. Радостно загалдели и бросились на крик. Я пошел на кухню. Там в шкафу, стояли пирожные в красивой хрустальной тарелке. Я скушал пару. Прислушивался к воплям наверху. Там рядом с сестренкой спала горничная и похоже ей сейчас было очень плохо. Пирожных можно было есть сколько угодно, матери то уже нет, но больше не хотелось. Подумаешь пирожные. Я нашел полбутылки красного вина. Не понравилось, но шикарно стоять широко расставив ноги, одну руку в бок, другой сжимал стеклянное горлышко, хлестать вино и не боятся пушечных ядер, тучами летавших рядом. Капитан. Хлопнула дверь. Я бросил одно пирожное в стену и посмотрел как оно сползает. Очутилось на полу и я пошел наверх. Сестренке отрубили голову, горничную насиловали. Я видел раз труп изнасилованной уличной женщины, здесь было также. Ночная рубашка только вместо платья. Пощупал из любопытства ее грудь. Не произвела особого впечатления, на картинках выглядела привлекательней. Пошел спать, предварительно взяв из тайника отцовскую заначку. Ее я не показал бандитам, деньги и мне нужны. Давно пора сходить в публичный дом. Пересчитал, выходило не плохо. Спрятал под подушкой и заснул. Крепко, крепко. Утром проснулся, хотел проверить на месте ли деньги. И вдруг почувствовал, как холодею от ужаса. И снова был тот, прежний, хороший мальчик. И я боялся думать, что произошло. Я прислуживался убийцам, не просто убийцам, убийцам моих родителей, которых я так нежно любил. Я потворствовал этому преступлению. Страх от гибели родителей и страх от себя. Моей сестренке резали горло, а я выкаблучивался на кухне, жрал пирожные. И тут я вспомнил, что никакой сестренки у меня нет. Я ведь один в семье. Был еще брат, умерший во младенчестве, а сестренки не было. Значит вранье сон! Я обрадовался, как никогда еще не радовался в своей сыто-спокойной жизни. Смеялся, напевал глупые песенки. Пока в голову не влезла одна язвительная мысль. Сон конечно вранье, но как бы я поступил, произойди подобное наяву. Пытался выдумать нечто с отцовским револьвером или тайным побегом в полицейский участок. Но чувствовал, что фальшивлю. И что вполне могло случиться и так, как я видел. Да подло, но откуда я знаю, что не подл? Я хороший, хороший! А где доказательства? Где подтверждения того, что я стрелял бы из револьвера или бежал в полицию? Можно было соврать себе, но я не хотел врать. Хотя не было также доказательств того, что я помогал бандитам. Кушал пирожные, щупал грудь убитой, считал деньги и думал о шлюхах. Так какой я? Рылся в памяти, искал доказательства, но их не было. Сытая, спокойная жизнь безо всяких испытаний. Я мог быть любой. Но все считали меня хорошим. А каким я мог быть в жизни похожей на протертый суп. Никаких проявителей. Утверждение, что я хорош, лишь смелая гипотеза, без оснований. Идем далее. А зачем мне быть хорошим? Неожиданная мысль, обескуражившая меня. Зачем? Ковырял отбивную вилкой. Слушал неспешный разговор женщин. Что остановит меня вонзить эту вилку не в свинину, а в горничную? Или даже мать. Что остановит? Я почувствовал себя как на льду. Нет опоры. Нет уверенности. Я любой и могу сделать что угодно. В смысле плохого. Вот девушка, с которой я часто встречаюсь, идя в гимназию. Подкараулить ее и изнасиловать. Конечно, она не ходит вечерами по улицам, она закричит, услышат люди. Но все эти причины не касались меня. В принципе я мог. Почему нет? Страх перед богом? Но моя вера в бога была аналогична привычке чистить зубы. Бояться его, это же глупо. Чего бояться, может его и нет. Тюрьма? Ну уж этого бояться совсем не стоит. Не найдут, а если и поймают, то закатать истерику, устроить на суде покаяние больной души, я преступен, как и общество. Не оправдают, так накажут не сильно. Тюрьма совсем не останавливала. А где же брать песочек для устойчивости? Родители. Они ведь воспитывали меня хорошим, они верят мне, как же я могу их обмануть. Могу. Что угодно могу. Если бы я имел доказательства, что хороший, тогда бы понятно. Хорошие в людей вилки не втыкают и девушек не насилуют. Живи хорошим и головы не ломай. Но вдруг подонок. Последняя мразь, гад. И сон тот вещий. Как же я могу жить по-прежнему: кушать, пить, спать, с родителями беседовать. Грандиозная подлость с моей стороны.