Назидательная проза - Валерий Алексеев

Трясущимися от волнения руками Фомин снял трубку, набрал общий номер и, назвав себя, попросил у «Голубого Идеала» разрешения задать ряд вопросов.

— Валяйте, — добродушно пробасил «Голубой Идеал». — А я был уверен, что вас уже отключили.

— Известно ли вам, — осторожно спросил Владимир Иванович, — что кто-то из нашей группы…

— Мне все известно, — перебил его «Идеал», — кроме того, что никому не известно. И если вы имеете спросить: «Кто конкретно?», отвечу: «Не знаю».

— Но, может быть, у вас есть личное мнение? — заискивающе спросил Фомин.

— Моим личным мнением имеет право интересоваться только начальник отдела, — отрезал «Идеал». — Вопросов больше нет? Отключаюсь.

— Подождите, ради бога! — с отчаянием воскликнул Фомин. — Могу ли я изложить вам собственные прикидки, с тем чтобы вы с присущей вам любезностью оценили степень их корректности?

— А зачем вам это нужно? — грубовато спросил «Идеал». — На вашем месте я бы поменьше суетился.

— Видите ли, — с предельной доверительностью сказал Владимир Иванович, — мне хотелось бы очистить свою психику от необоснованных подозрений.

«Идеал» хмыкнул, но не отключился, и Фомин осмелел.

— Подозреваю Гамлета Мгасапетова, — произнес он торжественно, как общественный обвинитель.

— Основания? — деловито спросил «Идеал».

— Нечеловеческая мягкость, — начал перечислять Владимир Иванович, — излишняя терпимость, я бы сказал, всетерпимость, граничащая с равнодушием…

— Вы лжете, Фомин! — резко перебил его «Идеал». — Я знаю Гамлета, он не таков. Это азартный человек, в душе игрок, хотя и несколько робок. Очищаю вас от этого подозрения.

— В таком случае Роберт Ахябьев, — с меньшей уверенностью проговорил Владимир Иванович. — Основания — умение оперировать с девятизначными числами в уме, болезненная склонность к завиральным идеям, к необоснованным гипотезам и к бесстыдному юмору.

— Как вы сказали? — переспросил «Идеал». — К бесстыдному юмору?

Он зашипел и надолго умолк. Только через минуту, осипший от беспрерывных криков «Але!», «Але!», Фомин услышал вновь бархатный бас «Голубого Идеала»:

— Да вы шалун, Володя. Меня чуть не задушил хохот. Запомните, мой мальчик: есть юмор и есть бесстыдство. Бесстыдство — очень серьезная вещь. Серьезная и мрачная.

— Так очищаете?.. — робко спросил Владимир Иванович.

— Ну нет, голубчик, — весело сказал «Идеал». — Тут больше зависти, чем подозрения. С этим и оставайтесь. Кто дальше?

— Один Путукнуктин… — пробормотал Фомин. — Вот никогда бы не подумал. Хотя, с другой стороны…

— Что вы там бормочете? — поторопил его «Идеал». — Имейте в виду, вы исчерпали свой полугодовой лимит машинного времени. Одна минута разговора со мной стоит полтора миллиона. До Нового года вам придется считать на пальцах. Если придется вообще.

— Да, да, конечно, — поспешно проговорил Фомин. — Я сознаю и готов нести ответственность. Но Славка Путукнуктин… Конечно, он молод, имеет привычку задавать нелепые вопросы, длинноволос, не по-земному миловиден… И потом, простите, у него практически не растет борода!

— У Наполеона, между прочим, тоже не росла борода, — заметил «Идеал». — Это все ваши подозрения?

— Все.

— Не густо, Вова. Отпускаю вам ваши грехи. Что бы ни случилось — мужайтесь.

И «Голубой Идеал» отключился.

10

Между тем остальные пришельцы, кое-как отобедав, вернулись к себе в отдел. Молодой Путукнуктин был совсем плох. По галерее Мгасапетов и Ахябьев вели его чуть ли не под руки: он ослабел от переживаний и еле волочил ноги. Огромная толпа сослуживцев, покинув кафетерий, устремилась было за ними, но группа молодых ребят, взявшись за руки, перекрыла проход на галерею, и только несколько прорвавшихся шли в отдалении, останавливаясь всякий раз, когда Ахябьев оглядывался.

Однако, войдя в триста пятнадцатую и заняв свое рабочее место, Слава Путукнуктин несколько приободрился. К пушистым щекам его вернулся слабый румянец, глаза заблестели. С детским любопытством Путукнуктин принялся разглядывать стены комнаты, шкафчики, пульты, особенно его умилил хитроумный оконный переплет.

— Как будто впервые увидел! — повторял Путукнуктин с восторгом. — Ей-богу, как будто впервые!

Он посмотрел на хмурого Ахябьева и разразился заливистым смехом.

— Прелестная зверушка! — приговаривал он, тыча в Роберта пальцем. — Очаровательное двуногое!

Со стороны можно было подумать, что Путукнуктин пьян. Но приступ веселья кончился так же внезапно, как и начался. Славик побледнел, умолк, дыхание его участилось, взгляд стал блуждающим, глаза потемнели и запали.

— Воздух, — сказал он с беспокойством. — Вы чувствуете? Воздух. Сплошной сернистый газ. Роберт, у тебя не щиплет в глотке?

Ахябьев отрицательно покачал головой.

— Послушайте! — воскликнул Путукнуктин. — Мне плохо! У меня сожжены все легкие, я умираю!

Он судорожно схватился за горло, лицо его исказилось. И тут Гамлет Варапетович, который до сих пор сидел нахохлясь за своим пультом и не произносил ни звука, второй раз за сегодняшний день проявил свою власть.

— Мальчишка! — гаркнул он, побагровев от натуги. — Перестаньте морочить нам голову! Вы шесть месяцев у меня на глазах дышали этим воздухом и чувствовали себя превосходно! Ваши легкие рассчитаны на этот воздух, другого вы и не заслуживаете!

Путукнуктин перестал корчиться, отпустил свой накрахмаленный воротничок и с недоумением уставился на Гамлета.

— Что вы хотите этим сказать? — пролепетал он в полнейшей растерянности.

Но Гамлет Варапетович был настолько разгневан, что не смог выговорить больше ни слова, хотя рот его был открыт, а глаза вращались в орбитах.

— Видишь ли, Славик, — вкрадчиво сказал Роберт Аркадьевич, быстро оценивший ситуацию и уже успевший найти в ней определенную долю юмора. — Шеф имеет в виду, что тебе удалось одурачить себя самого, но нас не так легко одурачить. Ты внушил себе, что прислан извне, но, к сожалению, твое воображение сильнее логики. Пришелец как устройство специально рассчитан на земные условия, и для него сернистый газ в воздухе — совершенно естественная и необходимая приправа вроде постного масла к редьке. Кто угодно будет задыхаться от смога, только не пришелец.

— Да, но… — начал было Путукнуктин и задумался. Он машинально поправил галстук, достал расческу и принялся приводить в порядок свои длинные локоны. При этом лицо его все больше и больше грустнело. — Жаль… — проговорил он наконец и зарделся. — В рамках этой гипотезы многое нашло бы свое объяснение.

— Например? — вежливо поинтересовался Ахябьев.

— Например, моя Люся считает, что я в некотором роде… нестандартен. И, уж во всяком случае, не от мира сего.

— Ей, конечно, виднее, — с юмором сказал Ахябьев, — но для нас твоя Люся не авторитет. В том-то вся и штука, что пришелец должен быть абсолютно типичным. Как всякая модель, построенная на основе общих представлений… Постойте, постойте! — вдруг оживился Ахябьев. — Я, кажется, что-то нащупал. Предположим, мы строим модель коровы, способной автономно функционировать в стаде и не возбуждать подозрения у остальных коров, а также у пастуха. Включим ли мы в программу ящур, бруцеллез или рак вымени? Скорее всего нет. Эти признаки характерны, но не системны. У меня, например, старинные нелады с печенью. Гамлет, а у тебя? Сдается мне, что ты здоров как бык. Как типичный бык, я имею в виду. Или, пользуясь терминологией Люси Путукнуктиной, как бык стандартный. А, Гамлет?

— Ну, если не считать стенокардии… — задумчиво сказал Мгасапетов. — Но мне это не мешает функционировать.

— Тебе не мешает — пришельцу помешало бы, — возразил Ахябьев. — Пришельцу стенокардия без нужды. Хорош был бы наш «Луноход» со стенокардией. Или с холециститом.

— Ты забываешь, Робик, — сказал Гамлет Варапетович, — что «Луноходу» нет нужды вживаться в стадо.

— Экая важность! — отмахнулся Ахябьев. — Да не будь у тебя стенокардии, я бы и глазом не моргнул. При всем моем к тебе уважении. Ты мне подходишь даже совершенно здоровый. Короче, Гамлет, как это ни прискорбно, мы с тобой отпадаем. Славик, у тебя, кажется, хронический насморк?

Путукнуктин молча кивнул.

— Довольно странная характеристика для пришельца. Итак, остается Фомин. Наш любезный Владимир Иванович, который так загадочно отсутствует.

— У Володи повышенное давление, — заметил Мгасапетов. — Сто семьдесят на сто десять.

— М-да, многовато, — с неохотой признал Роберт Аркадьевич. — Значит, моя исходная гипотеза некорректна. Действительно, если вдуматься, любому современному человеку присуща та или иная современная хворь. Они ее включили в функциональное описание человеческой модели и оказались совершенно нравы. Человек, которого изнутри ничего не гложет, выглядел бы неприличным бодрячком. А ну-ка зайдем с другого конца. Скажите мне, друзья мои, может ли типичная человеческая модель скончаться? Иными словами, отбросить копыта?