Рейтинговые книги
Читем онлайн День Литературы 144 (8 2008) - Газета Литературы

Шрифт:

-
+

Интервал:

-
+

Закладка:

Сделать
1 ... 3 4 5 6 7 8 9 10 11 ... 25

До конца смены эта девочка избегала общения с детьми, убеждённая, что её никто не любит. Тогда у меня это вызвало только недоумение. Тем более, что я впервые тогда услышал, что есть такие евреи и их, оказывается не любят. После, уже учась в институте, я не раз это слышал и чаще от самих же евреев: что русские их не любят.

И ещё одна зарисовка.

Когда я заканчивал Литературный институт, я показал своему мастеру Владимиру Викторовичу Орлову рукопись своей повести "Татуированные макароны". Там была героиня, довольно скверная тётка по фамилии Заславер.

— Денис, измени ей фамилию, — заметил тогда Орлов, — иначе твою повесть никто не напечатает.

Я изменил. Назвал скверную тетку Марченко. Повесть напечатали. А ведь ничего не изменилось. Только поменял фамилию. А осадок остался. Тем более, что тётку я взял из жизни, и фамилия ее была Заславер, и я, до замечания Орлова, и не знал, что это еврейская фамилия, я по наивности думал, что еврей только на -овчи и на -ман. И после уже не только одно недоумение владело мной.

А вот ту семилетнюю девочку мне до сих пор жалко. Кстати, звали её Роза.

Впрочем, к чему я всё это? Ну конечно! — я же вспомнил русскую сказку про беспечного зайца и несчастную лисоньку, которую в русских сказках никто не любит, но почему-то все привечали. Ведь её и волк, и медведь, и даже бык, испугались… потом, правда, пришёл петух с косой. Но не будем, а то и так всё слишком прозрачно.

Но… надоело петлять, пора идти напрямик. Надоело, глядя на голого короля, восхищаться его платьем, рюшечками, или ещё благоразумнее — помалкивать. Тошно наблюдать всю нашу российскую беспечность. Тошно не то что видеть, в руки брезгливо брать всю это нашу, так называемую современную "русскую" литературу. Ведь сегодня наша литература делится жёстко на две категории: либо хвала твёрдому шанкру, либо хаяние русской дикости. Всё. Нет, конечно есть ещё одна ниша — литература ни о чём. Хочешь, чтобы тебя напечатали? Ругай русских, хвали евреев. А если уж дюже совестливый, но очень хочется быть напечатанным, пиши, как утомительны в России вечера.

А теперь о поэзии твёрдого шанкра.

В данный момент идёт обсуждение номинантов Национальной литературной премии "Большая книга". В контексте своей статьи коснусь лишь одного номинанта — Александра Иличевского и его книги "Пение известняка".

Приведу несколько рассказов.

Рассказ "Штурм", где поведана жизнь простого южного православного охотника Фёдора, который после общения с евреем Иосифом перестал есть свинину; на старость лет стал изготавливать странные чучела "Химера", созданные из разных частей разных животных, относил их на море и там сжигал в тростнике. А совсем под старость, годам к семидесяти, вступил в связь с четырнадцатилетней девочкой-мусульманкой, которая ко всему прочему была ему двоюродной внучкой. Вот такой вот незатейливый рассказ. И в конце он умер, тело его "не нашли" с проломленным черепом и пустыми глазницами возле туши кабана. А в общем рассказ очень красивый и читается с интересом. Вот только недоумение остаётся — зачем всё это? Описывается всё это спокойно, поэтично и, как само собой разумеющееся: ну переспал он с четырнадцатилетней мусульманкой — с кем не бывает, здесь и так всё понятно, у нас вон в Липецке все старики после общения с евреями перестают есть свинину и им сразу четырнадцатилетние мусульманки отдаются, дело-то житейское. И всё это — здесь без иронии — на фоне замечательно, интереснейше, захватывающе описанных видов южной природы: охота, быт; зачитаешься — всё это без иронии.

В рассказе "Воробей" русская православная паломница отправляется пешком в Иерусалим. Без объяснений, как само собой разумеющееся, выходит замуж за рабби Пинхаса бен-Элишу и "становится еврейкой". Автор и не трудится объяснить столь решительный поступок. А уж для русской паломницы вдруг сменить православную веру на иудейскую, выйдя замуж за рабби… Тем более у автора это случилось в XIX веке — век для России совсем не космополитичный и уж вовсе не политкорректный. И переход из православия в иудаизм для XIX века событие — и автор мог бы потрудиться и объяснить. А с каким упоением, с какой даже любовью, точно красоты Каспия, автор выписывает пьяную бабу, которая в беспамятстве рожает в вагоне ночного метро и её тут же режет ножом под ребро какой-то проходимец по кличке Дуся. И таких упоительных сцен у автора более чем достаточно. Всего себя, весь свой талант автор вкладывает в подобные сцены. Каково!

Жуткие, ничем не объяснимые (строго по факту!), выписанные поистине виртуозно сцены нашей какой-то потусторонней российской действительности. Точь-в-точь как представляют (или представляли) нашу жизнь иностранцы: медведи разгуливают по улицам, все мужики и бабы пьяные в ушанках (у нас же всегда зима!) и, обязательно, с балалайками, и, конечно, все связаны с КГБ. И до того все привыкшие к мерзости, что наши дети, отправляясь на свалку за опарышем и увидя женскую голову, понадёргали из неё волосиков и — дальше, по своим делам. Для наших детей это же в порядке вещей: найти на свалке женскую голову и, как само собой разумеющееся, понадёргать из неё волосков и — по своим делам. (Рассказ "Исчислимое".)

Хотелось бы заметить г-ну Иличевскому, мы — другие. Мы стыдливы. Мы и так понимаем, какие мы есть (думаете, у нас в метро женщин беременных не режут? У нас и похлеще сюжетики случаются! — но за каждым таким сюжетом такая бездна! куда и заглянуть-то страшно. А надо — если уж ты писатель. А заглянув, перо не поднимется смаковать такими фактиками). Мы другие. Нам бы избавиться от этой скверны. Смыть бы её, да поглубже в себя заглянуть. Им это не надо. Они и в твёрдом шанкре выгоду найдут — так покажут его, так опишут — заслушаешься! и самому его заполучить захочется! Только не лучше ли не блудить, чем гнить, да ещё и воспевать эту гниль? Мы другие. Для нас красота, если она не добра, вызывает лишь одно чувство — отвращение.

И уже ужасаешься, что и мы уже допускаем, что вообще-то и шанкр может быть красив, если конечно исключительно с художественной точки зрения… А некоторые и дальше пойдут — восхитятся, сами им обзаведутся, да ещё и напоказ — глядите! Не хуже, чем у них!

А что если пофантазировать и, не меняя сюжета, лишь изменить некоторые, вовсе не влияющие на повествование детали. Допустим, что после общения с православным охотником Фёдором еврей Иосиф начал есть свинину. Или: старик Фёдор вступил в связь с четырнадцатилетней правоверной иудейкой. Или вот ещё: рабби Пинхас бен-Элиш, встретившись в Палестине с русской православной паломницей, крестился, венчался, принял священнический сан и, уехав в Россию, стал приходским священником. И всё по факту — как само собой разумеющееся. Это же так для евреев очевидно: после общения с русскими таки менять веру и обычаи!

Это фантазии, подобной книги не найдёшь ни на одном серьёзном книжном прилавке. Такую книгу просто не выпустят в печать.

И если в этом литературном контексте задаться вопросом о русофобии в "русской" литературе, то боюсь, я буду недалёк от истины. Итак, сегодняшняя русская литература, вольно или невольно, до вони пропитана обыкновенной русофобией.

Знаете, из головы всё не выходит эта еврейская девочка, которая сказала: "А ты разве не знаешь, что евреев никто не любит?"

Бедная, милая девочка, ну почему вот так… — вспоминаю о тебе, плакать хочется.

Любим мы вас, искренне любим: и евреев любим, и арабов любим, и вообще всех семитов любим, и прибалтов любим, и грузинов любим. Вера, Розочка, у нас такая. Господь нам так завещал: возлюби ближнего своего, как самого себя.

Мы не вас не любим — мы вашу нелюбовь к нам не любим.

Одно время я посещал один очень знаменитый мужской монастырь, бывало, что и ночевал там. Конечно работал, конечно ходил на службу. Впрочем, мог бы этого и не делать. Настоятель монастыря старец добрый, мудрый и ничего такого анекдотически принудительного здесь и в помине не было. Сюда приходили лечить души. Конечно было отдельное место и для обыкновенных бомжей, людей без веры и без совести, у них всё просто: жить негде, жрать нечего, ему в монастыре дают койку, обед, он всё это отрабатывает. На службу никто их не гонит, они и сами не ходят; у них все просто, без всяких сантиментов — обыкновенная нужда. Ну и соответственно и текучка у них беспросветная? Пить, курить нельзя, заметили — до свидание. У монастыря свой устав. Хочешь жить, есть — работай, следуй уставу. Не забалуешь. Ну и хватит об этом.

Я о них для дальнейшей ясности упомянул. Потому как в монастырь приходили не работать за пожрать, а душу свою больную лечить.

Это был народ особого сорта. Люди не бедные, образованные, умные люди, сильные люди, но душой немощные. Боль у каждого своя. Кто-то эту боль в блуде и пьянстве душит. Но не всем же во мраке тоску хлебать, душу скверной пачкать. Вот у кого духу хватает и кому в дерьме уж совсем невмоготу барахтаться и идут в монастырь — кто на недельку, кто на полгода, а кто и вовсе там остаётся. (Я частенько с Курского вокзала домою езжу и, как порой даже не брезгливо, а — с омерзением только представлю, что вот сейчас придётся покинуть этот уютный чистенький дворик, пересечь садовое кольцо, и — в эту мерзость, в это человечье (достойное рассказов Иличевского) уродство Курского вокзала). Достаточно одной недели жизни в монастыре, чтобы уже бояться ступить за ворота — до того гадок и мерзок наш мирской мир.

1 ... 3 4 5 6 7 8 9 10 11 ... 25
На этой странице вы можете бесплатно читать книгу День Литературы 144 (8 2008) - Газета Литературы бесплатно.

Оставить комментарий