А. С. Пушкин в воспоминаниях современников - Ольга Сергеевна Павлищева

есть удачнее.) <…>

4. <…> Пушкин вчера был здесь, следовательно, Блудов не видал его в Царском Селе. Что за неудача. <…>

Октябрь. 20. <…> Вечер у Жуковского, который завтра еще напишет к Блудову и поговорит с ним, «авось он не будет таким варваром». Гнедич, Пушкин и Одоевский. Чит<али?> сказки свои. Смешные и грязные анекдоты. «Шестьсот стихов он вычеркнул; такого человека уважать надо»[93]. Пушкин что-то очень расстроен. <…>

26. <…> Читал повести Пушкина. Рассказ к сборнику замысловатый. Разговор — не его дело. Последняя дурна[94]. <…>

27. <…> Анна Николаевна Веневитинова утверждает, что Пушкин мне ревнует. <…>

28. К Пушкину. Сухое свидание. Что ваше дело? В главном правлении цензуры? и только. — Он только что переехал и разбирается[95]. <…>

Ноябрь. 4. У Пушкина, который получил при мне письмо нового журналиста Киреевского и стихи Языкова[96]. Просил у него гостинцу. Вскользь о Петре. О грамматике. Он, кажется, ничего не знает о себе. Но участия живого уж нет. <…>

26. <…> К Селивановскому и там встретился с Сухоруковым, которому рассказал действия Пушкина для него[97]. <…>

Декабрь. 4. <…> Читал Пушкина для рецензии. <…>

5. <…> Читал для рецензии Пушкина. <…>

18. Писал о повестях Пушкина[98]. <…>

1832

Январь. 14. <…> Читал «Цветы»[99]. Понравился Пушкина «Труд». <…>

Апрель. 8. <…> Перечел Пушкина третью часть[100].

Июль. 20. <…> Письмо от Пушкина о газете[101].

Август. 1. <…> Написал письмо к Пушкину[102] <…>.

1833

Март. 11. <…> Письмо Пушкина об Петре. Пошли удачи. Пушкину хочется свалить с себя дело. Пожалуй, мы поработаем[103].

22. Писал доверенность и проч., а к Пушкину все еще не пишу. <…>

31. <…> Письмо к Пушкину[104]. <…>

Декабрь. 8. <…> К Дмитриеву за рукописью Пушк<ину>, которая меня очень тревожит[105]. <…>

1834

Ноябрь. 18. Письмо <…> к Пушкину[106].

1836

Январь. 23. <…> Думал <…> о журнале Пушкина. Не отдать ли туда статей, назначенных в мой журнал, то есть не издавать ли вместе[107]. <…>

Апрель 16 — июнь 17. <…> Написал для Пушкина, который просил сотрудничества в «Современнике», письмо из Москвы и об историческом поветрии[108]. <…>

1837

Февраль. 1. Слух о смерти Пушкина. Не верится.

2. Подтвердилось. Читал письмо и плакал. Какое несчастие! Какая потеря! А как хорош наш царь! <…> Плакал и плакал и думал о Пушкине. Вспомнил предсказание ему. <…>

3. Написал несколько строк о Пушкине для прочтения студентам[109]. Плакал, говоря с Шевыревым. Напишу о Пушкине особо. <…>

4. К <Ф.> Толстому и Баратынскому. Все говорили о Пушкине и плакали. Все подробности запишу. <…>

7. <…> Елагин о несчастных его обстоятельствах, о Пушкине. <…>

9–20. <…> Вечер с Глинкою и прочими, о Пушкине и проч. <…>

Поездка к Бекетову и в Симонов монастырь. Архимандрит отклоняется от обедни за упокой и панихиды, ибо не желает тайная полиция. «Вы хотите говорить речь». — «Что за вздор». — «И я говорил то же, ну, а как заговорят». — «Помилуйте, государь почтил Пушкина, как же нам?» — Не давать певчих. Я рассказал это графу. «Не может быть, чтоб правительство не желало, — сказал он, — какое-нибудь недоразумение».

21–28. <…> Даль рассказывал о последних минутах Пушкина нашего. За три дня до смерти он сказал: «Я только что перебесился, я буду еще много работать». О, какая потеря! <…>

Разговор о происшествии после смерти Пушкина, нелепых подозрениях. <…>

Март. 2. <…> Ездил к Аксаковым. Говорили о Пушкине, которого истинно горько сожалеет Ольга Семеновна. Удачно сказал я о Пушкине, что он хотел казаться Онегиным, а был Ленским. Какая драма его жизнь! Думал о сочинении «Отечество». Толковали о впечатлении, произведенном смертью Пушкина в обществе, при дворе и проч., между литераторами. Пушкина боялись все и ждали стихов в роде Уварову[110]. <…>

Из «Воспоминаний о Степане Петровиче Шевыреве»

Успех «Урании» ободрил нас[111]. Мы составили с Дмитрием Веневитиновым план издания другого литературного сборника, посвященного переводам из классических писателей, древних и новых, под заглавием: «Гермес». У меня цело оглавление, написанное Шевыревым, из каких авторов надо переводить отрывки для знакомства с ними русской публики: Рожалин должен был перевести Шиллерова «Мизантропа»[112], Д. Веневитинов брался за Гетева «Эгмонта»[113], я за «Геца фон Берлихингена»[114], Шевырев за «Валленштейнов лагерь»[115]. Программы сменялись программами, и в эту-то минуту, когда мы были, так сказать, впопыхах, рвались работать, думали беспрестанно о журнале, является в Москву А. Пушкин, возвращенный государем из его псковского заточения.

Представьте себе обаяние его имени, живость впечатления от его поэм, только что напечатанных, — «Руслана и Людмилы», «Кавказского пленника» и в особенности мелких стихотворений, каковы: «Празднество Вакха», «Деревня», «К домовому», «К морю», которые просто привели в восторг всю читающую публику, особенно нашу молодежь, архивную и университетскую. Пушкин представлялся нам каким-то гением, ниспосланным оживить русскую словесность. Семейство Пушкиных было знакомо и, кажется, в родстве с Веневитиновыми[116]. Чрез них и чрез Вяземского познакомились и все мы с Александром Сергеевичем. Он обещал прочесть всему нашему кругу «Бориса Годунова», только что им конченного. Можно себе представить, с каким нетерпением мы ожидали назначенного дня. Наконец настало это вожделенное число. Октября 12-го числа поутру, спозаранку, мы собрались все к Веневитинову (между Мясницкою и Покровкою, по дороге к Армянскому переулку), и с трепещущим сердцем ожидали Пушкина. Наконец в двенадцать часов он является.

Какое действие произвело на всех нас это чтение, передать невозможно. До сих пор еще — а этому прошло сорок лет — кровь приходит в движение при одном воспоминании. Мы собрались слушать Пушкина, воспитанные на стихах Ломоносова, Державина, Хераскова, Озерова, которых все мы знали наизусть. Учителем нашим был Мерзляков, строгий классик. Надо припомнить и образ чтения стихов, господствовавший в то время. Это был распев, завещанный французскою декламацией, которой мастером считался Кокошкин и последним, кажется, представителем был в наше время граф Блудов. Наконец надобно представить себе самую фигуру Пушкина. Ожидаемый нами величавый жрец высокого искусства — это был среднего роста, почти низенький человечек, с длинными, несколько курчавыми по концам волосами, без всяких притязаний, с живыми