Сошествие во Ад - Чарльз Уильямс

Работа окончательно вымотала его. Он лежал пластом на вздымающейся ввысь площадке, посреди балок и стен без крыш, и не видел для себя другого будущего, кроме несчастной случайности или счастливой смерти. Противостояние духа и плоти не пугало и не радовало его. Да и было ли оно на самом деле? Христианский Символ веры настаивал на их единстве — вопреки опыту, вопреки рассудку, он предрекал воскресение именно этого тела, а не какой-нибудь иной материи. Наверное, оно будет осияно святостью, изменено любовью, но это будет все то же земное тело. Шрамы и отметины разве что усилят его величие. Но человек на крыше не страшился даже такого будущего, он просто не думал о нем. Он хотел только, чтобы канава кончилась, чтобы смолк визгливый голос, чтобы не идти дальше, не слышать больше. Наконец он вспомнил, что время уходит; он должен спешить, иначе его могут поймать здесь, наверху, или когда он будет падать вниз. Если он упадет в безопасность их рук, то полностью утратит свою внутреннюю безопасность. Он неловко поднялся на четвереньки.

Однако спешить у него все равно не получалось. Какая-то часть его существа тащилась позади, и чем ближе он подползал к краю, тем отчаяннее эта часть цеплялась за него. Все это время он полагал, что хочет умереть, и только сейчас понял, что не умирать он тоже хочет. Неразумно и непреодолимо — он не хотел умирать. Но и жить не хотел. Два взаимоисключающих желания мутили рассудок и сотрясали тело. Борясь с самим собой, он привстал и наполовину свесился вниз, спиной к бездне; он вцепился в веревку, намереваясь отбросить ее в последний момент, качнулся, вскрикнул, понял, что погиб, и начал падать.

Он падал, и ему вдруг представилось шевеление огромной толпы внизу — а может, это было множество насекомых, заметивших летящее тело и пустившихся наутек. Движение — то ли людской толпы, то ли насекомых, то ли самой земли — устремлялось к неоконченным зданиям, к ямам и щелям полудостроенных стен, — и там исчезало. Наконец оцепеневшим рассудком он понял, что стоит на земле, целый и невредимый, в бледном свете, заливавшем недостроенный поселок, по-прежнему один.

На миг его охватил страх. Показалось, что сейчас кто-то бросится на него из темноты, но вокруг по-прежнему ничто не шевелилось. Страх отпустил. Теперь его одолела лень. Не было сил удивляться тому, что он делает здесь совсем один. Он узнал место: здесь он работал в последний день, отсюда его и выгнали, и сюда по понятной причине он вернулся. По какой такой причине?

Он огляделся; вокруг царила тишина. Не слышно было шагов, нигде не видно было огней, которые должны бы быть, если на стройплощадке оставалась охрана. Луны на небе тоже не было. А может быть, это и не ночь вовсе? Может быть, это рассвет — но ведь и солнца не видно.

Он начал думать о рассвете и следующем дне и понял, как оказался здесь. Он пришел сюда умереть, и на площадке вверху должна быть веревка. Как-то вдруг он оказался у подножия лестницы и вспомнил, что однажды уже поднимался по ней, а потом, кажется, спрыгнул и испугал кого-то внизу, но это было неважно. Важно то, что близится рассвет, и времени оставалось совсем мало. Ему надо действовать, иначе он потеряет и свой шанс, и самого себя. Несколько озадаченный, он принялся быстро карабкаться по лестнице. На самом верху он поднялся на площадку и торопливо принялся искать веревку. Она же была здесь; он не мог ее потерять. Но сколько он ни озирался по сторонам, веревки не было.

Поначалу он просто не поверил этому. Место, несомненно, было то же самое, хотя в предрассветных сумерках, более темных, чем лунная ночь, — он помнил, как ненавидел подсматривавшую за ним луну — края площадки между землей и небом терялись во мраке. Он бродил по дощатому настилу, вглядываясь во мрак. Бесполезно. Тогда он опустился на колени, решив, что так скорее разглядит злополучную веревку. Боль и усталость забылись, его снедало беспокойство. Он уже почти ползал, отчаянно напрягая глаза. Тщетно. Веревки не было.

Наконец он поднял голову и осмотрелся. Тишина и едва наметившийся рассвет начинали тревожить его. Хорошо, конечно, что еще не рассвело — но было в этом и что-то пугающее. Сколько прошло времени? Много? Мало? Он не думал о времени, поскольку был занят поисками. Может, некто из щедрого на врагов мира пришел сюда, пока он стоял внизу, незаметно влез по лестнице и украл веревку, как и сам он украл ее чуть раньше? Может, это тот человек, который выгнал его сегодня, или даже его жена — протянула худую руку и стащила веревку, она ведь и раньше таскала разные вещи. Не-ет, она бы обругала его или прикрикнула; она всегда так делала. Он забыл об осторожности. Он поднялся на ноги и начал кругами бегать по площадке. Снова неудача. Веревки нигде не было.

Он привалился к лестнице, признавая полное поражение. Такого отчаяния он никогда еще не испытывал. Раньше с ним всегда оставалась последняя возможность, дающая надежду и уверенность: возможность умереть. Лишившись возможности умереть, человек оказывается бесконечно одинок. Это с ним и случилось; теперь ему не на что надеяться. Веревка исчезла; он не сможет умереть.

Он еще не понял, что уже умер.

Мертвый человек стоял над поселком, безграничная мертвая тишина царила вокруг и внутри него. Он повернул голову направо, налево. Он больше не думал о том, что кто-то может прийти. Никто и не приходил. Он оглянулся через плечо на площадку, на края, все еще скрытые темнотой. Взгляд его надолго задержался на тени. Он просто смотрел, не испытывая никакого интереса, не отдавая себе отчета. Вот в тени что-то шевельнулось; вот все снова затихло. Он так и смотрел через плечо, привалившись к лестнице; а его тело, или то, что здесь казалось телом, его способ восприятия расстояний и форм постепенно трансформировались, настраиваясь на законы восприятия другого мира. Безмолвие смерти простиралось вокруг, свет смерти светил ему. Тени в углах и какое-то смутное шевеление там не нравились ему. Постепенно до него начало доходить, что от них можно избавиться. Он знал теперь, что уже не найдет веревку, что отныне ему недоступны прежние способы избавления от боли и страха, но теперь, в этой полнейшей тишине, сквозь привычное отчаяние начинало проступать удовлетворение. Он ступил на перекладину лестницы, испытывая неясное намерение убраться подальше с этой площадки. Без единого звука он спустился на землю, ощутил твердь под ногами, выпустил лестницу и вздохнул. Он сделал пару неуверенных шагов и вздохнул еще раз, теперь уже с облегчением. Он почувствовал, что во всем этом мире нет ни единого человека, и, стало быть, нет никакого зла. Мир в конце его жизни не смог предложить ему ничего лучшего, чем уйти от него. Справедливость наконец-то дала ему свободу; а то, что выше справедливости, еще не начало действовать. Он побрел прочь.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});