Баллада об ушедших на задание - Игорь Акимов

Алексей Иннокентьевич тоже с нетерпением ждал остановок, на каждой выходил, но лишь для того, чтобы прогуляться вдоль вагона или посидеть в траве на откосе, если поезд стоял в месте пустынном и не очень захламленном. В этих прогулках цели не было. Не было стремления отдохнуть. Не было умиленного любования природой. Но его все время не покидало чувство, словно он должен что-то вспомнить, хотя Алексей Иннокентьевич знал, что ему это только кажется.

Под вечер повеяло сыростью. Алексей Иннокентьевич наконец-то рискнул обосноваться в своем купе и лишь теперь разглядел, что соседями у него были два лейтенанта-артиллериста, совсем зеленые мальчишечки, лет по восемнадцати, прямо из училища, и какой-то гражданский, в синих галифе и полувоенном френче, сейчас висевшем возле окна, судя по его замашкам, типичный «толкач» и к тому же прощелыга. Он был одних лет с Малаховым, общителен (профессиональная болезнь) и лжив не только в каждой фразе, но и в мыслях. В каких переделках он ни побывал на войне!.. Малахов чуть послушал краем уха – и постарался отключиться, на все вопросы, с которыми к нему обращались, отвечал односложно «да», «нет», так что скоро его оставили в покое, чему Алексей Иннокентьевич был рад чрезвычайно; он раскусил своих соседей сразу, поставил каждого на определенную полочку в своей классификации – и больше не думал о них, потому что они ему были действительно не интересны.

Лежа на полке с закрытыми глазами, заложив руки за голову, он опять попытался вспомнить что-то, и опять это ему не удалось. И тогда он понял, что ему надо сделать сначала. «Сначала надо разбить стеклянный ящик, в котором я очутился, – подумал он. – Чтобы наблюдать вокруг не какие-то матовые картинки, а живую жизнь. И слиться с нею. Как-то так случилось, что я выпал из настоящей жизни. Я сижу в кабинетах, отдаю приказы, выполняю приказы… Но что-то я утратил. Какие-то связи, какую-то жилу… Я иду в толпе, в гуще людей, но по сути я одинок. Сейчас я один это знаю. Я чувствую, как утрачиваю интерес к людям; я стал понимать их только умом, а сердце молчит. И ведь они тоже скоро это заметят; вот когда мне придется по-настоящему тяжело!..»

В нем накопилось много чего-то, что он и выразить не мог – постороннего, неестественного для него, несвойственного ему. «Стены кабинетов высушили мою душу? Или я уже не выдерживаю постоянного напряжения?» Он чувствовал: нужна передышка. Совсем небольшая. Просыпаться рано и идти по траве, по пояс в тумане, смотреть, как из-за елок поднимается солнце. И целый день видеть только небо, и лес, и реку, и цветы – и больше ничего!.. больше ничего…

«А война? – говорил он себе. – Хорошенькие мечты! Люди сражаются, жизни кладут, а ты мечтаешь бездумно валяться на травке».

Но в этом не было ничего аморального, и Алексей Иннокентьевич подумал: «Сколько еще ждать? Долго…»

И тут же открылся ему еще один слой, который всегда жил на дне его сердца, но только сейчас всплыл: скоро!

Потому что как раз в эти дни наступление наших армий на Белоруссию вылилось в фазу, которая обычно сопровождается эпитетами «решительное» и «победное». Со дня на день ожидали взятия Минска. А там была семья Алексея Иннокентьевича, о которой он уже ровно три года ничего не знал.

В Москве он все же побывал, причем ловчить не пришлось: его вызвали в комитет. Малахов был готов к неприятностям, но опять сложилось иначе. Его поздравили с успешным разоблачением гауптштурмфюрера Хайнца Кесселя и долго, детально расспрашивали о работе управления контрразведки Смерш 1-го Украинского фронта, в котором Малахов служил уже четырнадцать месяцев, с апреля 1943 года. Этот разговор был приятен, потому что Смершу удалось нейтрализовать работу не только гехаймфельдполицай (тайной полевой полиции) и разведотделов I Ц всех противостоящих немецких армий, но и абверовских команд, что было куда труднее: эти и классом были повыше, и масштаб у них был иной.

Но с одним противником пока что совладать не удалось – с разведшколой полковника Уго фон Хальдорфа. Школа принадлежала РСХА – главному управлению имперской безопасности министерства внутренних дел. О ее успехах, к сожалению, узнавали в большинстве случаев задним числом. Например, только признание гауптштурмфюрера Кесселя приоткрыло тайну гибели Гологорского отряда и разгрома подпольной сети во всем районе и объяснило причину неудач, которые преследовали отряд Крайнего: им последнее время фатально «не везло» – операции проваливались одна за другой, разведка налетала на засады, полиции удалось добраться до тайников с оружием и едой, так что в начале марта отряд был вынужден напасть на сильный гарнизон в Коржеве и разгромить его только потому, что там формировался продуктовый обоз, а партизаны уже неделю существовали только на сухарях да еловой настойке. После таких открытий поневоле перестанешь быть суеверным.

Правда, еще год тому назад казалось, что разведшкола вот-вот будет парализована. Это было прошлым летом. Туда удалось внедрить своего человека. Он не спешил, осматривался, изучал людей. От него поступило два сообщения, после чего он замолчал надолго. На связь послали опытного разведчика. Прежде чем явиться на явку, он решил понаблюдать за ней. Ему повезло: в первый же день он увидел, как в квартиру (правда, с предосторожностями) прошло подозрительно много людей; вышло ровно столько же, но это были другие люди!.. Разведчик заподозрил, что стал свидетелем смены караула в засаде, пошел за последним из людей. Это был немец! Из квартиры, где была явка, он почти прямехонько направился в казарму… Предоставленный самому себе, разведчик все же смог установить, что разведшкола куда-то передислоцировалась. Какое-то время в Смерше еще надеялись, что внедренный контрразведчик даст о себе знать, однако этого не случилось.

Но Уго фон Хальдорф не исчез совсем. Он был где-то поблизости. Он оставлял в прямом смысле слова кровавый след, но каждый раз следы обнаруживались слишком поздно: их было невозможно проследить к исходной точке, к гнезду.

– Так вот, Алексей Иннокентьевич, – сказали Малахову в комитете, – вам придется оставить остальные дела и заняться исключительно фон Хальдорфом. Вы же видите, какой у него замах, как широко шагает. Пора остановить прусачишку.

– Понимаю. Проникнуть в его «заведение» и постараться…

– Нет. Школа должна быть обнаружена и уничтожена. Архив, конечно, хорошо бы захватить. А то он заноз понаоставляет столько – не один десяток лет гнить будут…

– Сроки операции?

– Месяц. Но это – крайний предел. Лучше бы недели в две, ну, в три уложиться. Видите ли, Алексей Иннокентьевич, тут есть одна тонкость, которая нас заставляет спешить. Недавно мы получили копию интересного документа. Из него следует, что в первый же день наступления советских армий вашего фронта подразделение полковника фон Хальдорфа должно быть эвакуировано в Германию. Подчеркиваю: в первый же день. В документе указан точный адрес, куда переедет разведшкола, но достать ее там будет намного сложнее, и мы надеемся, что этот адрес нам уже не понадобится…

«Ситуация ясна», – думал Малахов, слушая, как стучат колеса, как хрустят огурцами и обсуждают достоинства американских скорострельных пушек соседи-лейтенанты, как где-то близко, через купе, подвыпившая компания шумит под аккордеон – «матросы шли в последний бой, а мо-ло-до-о-го!..»

Аккордеон был, конечно же, трофейный, с замечательным звуком; ей-богу, не исключено, что его на заказ делали – ведь такой звук… А играли на нем как на трехрядке, все больше на басах, примитивно до невозможности. Но что-то в этом было трогательное.

«Ситуация ясна, – думал Малахов. – Через месяц и наши наконец-то опять пойдут. Заждались!..» – Мысли были вообще-то приятные, но, если говорить откровенно, радость Алексея Иннокентьевича была немножко натянутой. Может быть, впервые за всю войну он не возражал, чтобы на его фронте с наступлением чуть-чуть повременили.

Но Хальдорф-то каков! Как зарылся! Малахов был уверен, что документ об эвакуации попал в Москву прямо из штаба бригаденфюрера СС Вальтера Шелленберга, главы зарубежной службы СД. Значит, и там наши есть. Но если даже оттуда невозможно дознаться, где сейчас нора Уго фон Хальдорфа… Вот это противник!

Впервые за этот день Малахов улыбнулся с радостью, которая не была подточена никакими задними мыслями. Уже планы донимали его, и он поневоле начал их примерять и сравнивать. Ему хотелось что-то делать, уже сейчас начинать что-то делать, вынужденное безделье становилось настоящей мукой.

Не в силах улежать, он поднялся, надел китель и уже в коридоре подумал: «Как жаль, что я не курю; мне было бы сейчас что делать!..»

6

Пять групп разведчиков ушли через линию фронта в немецкий тыл. Снова, в который уже раз, Малахов был осужден на ожидание. Самыми трудными бывали первые часы, когда организм все еще вырабатывает предельное количество энергии, а деть ее уже некуда. Она начинает раздувать воображение, и чего только не привидится человеку, пока в нем все не перегорит, и уже просто сил не останется хоть о чем-нибудь думать. Правда, есть люди, которые умеют огромным напряжением воли уже в истоке остановить этот процесс. Наверное, и Малахов сумел бы это, но он не пробовал ни разу. У него была своя метода, попроще: он принимал сильнодействующее снотворное, и, когда просыпался, организм уже находился в состоянии покоя, а если и случались рецидивы, справиться с ними не стоило больших трудов.