Последняя отрада - Кнут Гамсун

И вот я брожу кругом, бодрый и возрожденный; на минуту останавливаюсь и смотрю на Солема, который возит с поля навоз, потом я иду в лес в те места, которые куплены торпарями.

Хорошенькие домики, у каждого хлев для пары коров и несколько коз, полуголые ребятишки, которые играют на дворе с самодельными игрушками, ссоры, смех и плачь. Оба торпаря возят навоз в поля на санях, они стараются везти его по тем местам, где еще осталось хоть немного снега и льда, и дело у них идет прекрасно. Я не спускаюсь вниз к домам, а смотрю на работу сверху. О, я хорошо знаю деревенскую трудовую жизнь и люблю ее.

Немалые пространства земли расчистили эти торпари, и хотя усадьбы их совсем маленькие, но возделанные поля врезались глубоко в лес. Впоследствии, когда все будет расчищено, эти усадьбы будут на пять коров и одну лошадь. В добрый час!

День идет за днем, стекла на окнах оттаяли, снег становится серым, на южных склонах появляется зелень, листва в лесах распускается. Я продолжаю придерживаться своего первоначального намерения раскаливать докрасна железо, которое я ношу в себе; но, конечно, я был бы прямо смешон, если бы думал, что это так легко. В конце концов я не знаю даже, есть ли во мне железо; а если бы оно и было, то я уже потерял уверенность в том, что сумею выковать его. После этой зимы я стал таким одиноким и незначительным в жизни. Я брожу здесь, занимаюсь понемножку тем или иным и вспоминаю время, когда все было иначе. И это особенно ясно стало для меня теперь, когда я снова вышел на свет божий к людям. Когда-то я был не таким странником. У всякой волны есть свой куст в заливе - это у меня было. У всякого вина есть своя искра - это было у меня. А неврастения, обезьяна всех болезней,- она преследует меня.

Так что же? Да я и не горюю об этом. Горевать? Это женское дело. Жизнь дана нам во временное пользование, и я с благодарностью принимаю этот дар. Бывали времена, когда у меня водилось золото, серебро, медь, железо и другие металлы, и было очень забавно жить на свете, гораздо забавнее, чем в уединении вечности; но забава не может продолжаться без конца. Я не знаю никого, кого не постигла бы такая печальная участь, как меня, и в то же время я не знаю никого, кто хотел бы примириться с этим. О, как эти люди катятся по наклонной плоскости! Но сами они в это время говорят: «Посмотрика, как я лезу вверх!» И после первого же юбилея они покидают жизнь и начинают прозябать. После того, как человеку минет пятьдесят лет, он вступает в семидесятые годы. И оказывается, что железо не раскалено больше и что его вовсе и не было… Но, Господи, Боже ты мой, глупость упорно продолжает утверждать, что железо было, и она даже воображает, что оно раскалено. Посмотрите-ка на железо!- говорит глупость,- посмотрите, ведь оно раскалено докрасна!

Будто есть смысл в том, чтобы отгонять смерть еще в течение двадцати лет от человека, который уже начал понемногу умирать! Я этого не понимаю; но ты, вероятно, понимаешь это в своей беззаботной посредственности и во всеоружии своих школьных познаний. Однорукий человек может все-таки ходить, а одноногий может еще лежать. А что ты знаешь о лесах? И чему я выучился в лесах? Что там растут молодые деревья.

Позади меня стоит молодежь, которую глупость и пошлость презирают до бесстыдства, до варварства, только за то, что она молода. Я наблюдал за этим много лет. Я не знаю ничего презреннее твоих школьных познаний и тех суждений, которые являются их результатом. Пользуешься ли ты катехизисом или циркулем, идя по жизненному пути,- это все равно. Иди же сюда, дружок, я подарю тебе циркуль, выкованный из того железа, которое я ношу в себе.

ГЛАВА IX

У нас появился турист, первый турист. И хозяин сам повел его через горы, а с ними вместе пошел также, Солем, чтобы изучить дорогу и потом провожать туда других туристов. Турист - маленький толстенький человечек, с жидкими волосами, пожилой капиталист, который странствует ради своего здоровья и ради последних двадцати лет жизни. Бедняжка Жозефина быстро засеменила ногами и ввела его в гостиную с роялем и с фарфоровыми блюдами. Когда он уходил, появились мелкие деньги, и Жозефина приняла их своими серыми девичьими пальцами. По другую сторону гор Солем получил в награду две кроны, и это была плата довольно щедрая. Все шло прекрасно и даже хозяин ободрился и повеселел:

- Ну, вот они начинают приходить! Лишь бы только все осталось по-старому, - прибавил он.

Последние его слова относились к тем спокойным, беззаботным дням, которыми до сих пор наслаждался он и его семья; но дело в том, что через две недели в соседней долине должно открыться автомобильное сообщение и можно было опасаться, что это отвлечет поток туристов от него в соседнюю долину. Жена хозяина и Жозефина были очень озабочены этим; но хозяин до самого последнего времени оставался при своем мнении: у них во всяком случае будут постоянные пансионеры, которые жили у них из года в год и никогда не изменят им! А кроме того, пусть в других местах заводят сколько угодно автомобилей, ведь Торетинд все-таки останется на своем месте.

И хозяин был так спокоен за будущее, что заготовил много строевого леса для постройки нового дома, и лес этот был сложен у сарая. Хозяин решил выстроить новый дом с шестью комнатами для приезжающих, с вестибюлем, украшенным оленьими рогами и выдолбленными из бревен креслами,- предполагалась также и ванна. Но что случилось с этим человеком сегодня? Неужели в него закралось сомнение? Лишь бы все осталось по-старому,- сказал он.

Неделю спустя приехала фру Бреде с детьми; как и в предыдущие годы, она заняла одна целый дом. Должно быть, она была очень богатая и знатная, эта фру Бреде, раз она могла занимать целый дом. Это была очень любезная и милая дама, а девочки ее были красивые и здоровые дети. Они приседали мне,- и, не знаю почему, но каждый раз при этом мне казалось, что мне дают цветы. Странное это было чувство.

Но вот появилась фрекен Торсен и фру Моли, и обе поселились надолго. Вслед за ними приехал учитель Стаур на одну неделю. Позже приехали учительницы Жонсен и Пальм, а потом адъюнкт Хёй и еще кое-кто,- коммерсанты, телефонистки, какие-то бергенцы и двое или трое датчан. За столом нас сидело очень много, и мы вели оживленную болтовню. Когда учителю Стауру, предлагали еще супу, он отвечал:- Нет, спасибо, я больше не хочу.- И говорил он это, подделываясь под простонародное произношение, и при этом самодовольно обводил всех глазами. После обеда мы, как принято, собирались в отдельные группы и уходили в горы и леса. Но проезжающих было очень мало, а между тем для гостиницы они-то и представляют, в сущности, самую доходную статью, так как выгоднее всего отдавать комнаты поденно, кормить по карточке и отпускать порции кофе. За последнее время Жозефина казалась озабоченной, и ее молодые пальчики с особенной жадностью перебирали серебряные монеты, когда она их считала.

Тощая горная форель, козье рагу и консервы. Некоторые из пансионеров были люди избалованные, они были недовольны пищей и заговаривали о том, что уедут; другие же хвалили пищу и прекрасную горную природу. Учительница Торсен собиралась уехать. Это была красивая, высокая девушка с темными волосами; она всегда ходила в красной шляпе. Она скучала, потому что в пансионе не было молодых людей, которые заслуживали бы хоть какого-нибудь внимания, и в конце концов ей надоело так, зря, тратить свои каникулы. Купец Батт, побывавший и в Африке и в Америке, был единственным кавалером у нас, так как даже бергенцы не шли в счет. «Где фрекен Торсен?»- спрашивал иногда нас купец Батт. «Я здесь, иду, иду!»- отвечала фрекен Торсен. Они не любили ходить в горы, а предпочитали забираться в лес, где сидели и болтали подолгу. Ну, ведь купец Батт не представлял собой ничего особенного, он был маленький, весь в веснушках, и говорил только о деньгах и заработке. К тому же в городе у него была небольшая лавочка, в которой он торговал сигарами и фруктами. Так что о нем и говорить не стоит.

Однажды в дождливую погоду я долго разговаривал с фрекен Торсен. Странная девушка! Вообще гордая и замкнутая, она иногда делалась вдруг оживленной, общительной и даже несколько развязной. Мы сидели в гостиной, и там все время толкались люди, приходили и уходили, но это ничуть не стесняло ее, она говорила громко и выражалась ясно; в своем волнении она то складывала руки, то снова разнимала их. Несколько времени спустя вошел купец Батт, он с минуту послушал, что она говорит, и потом сказал: - Я ухожу, фрекен Торсен, мы идем вместе?- Она только смерила его взглядом с головы до ног и потом отвернулась от него и продолжала говорить. И при этом вид у нее был очень гордый и решительный. Как бы то ни было, но в ней было много хорошего.

Она сказала мне, что ей двадцать семь лет и что ей все опротивело и надоело, а больше всего ее учительство.

Но почему же она обрекла себя на такую жизнь? - О, просто из моды!- ответила она. - Мои подруги также решили идти по пути науки, изучать языки, грамматику и тому подобное,- это было так интересно. Мы решили сделаться самостоятельными и зарабатывать много денег. Да, как бы не так. Как я была бы благодарна за угол, хотя бы самый тесный уголок, но мой собственный… А все эти долгие годы учения. Некоторые из моих товарок были богаты, но у нас, бедных, не было таких платьев и руки наши не были такими выхоленными, как у них. И вот мы начали избегать домашней работы, чтобы поберечь руки. Стирка, приготовление кушаний и починка белья - все выпало на долю матери и сестер, а мы, студентки, сидели и старались добиться того, чтобы у нас были ангельские ручки. Ведь мы сошли с ума, я говорю это совершенно искренно. В те годы мы прониклись теми извращенными понятиями, с которыми нам предстояло прожить потом всю жизнь; мы поглупели от школьных познаний, мы приобрели малокровие и потеряли душевное равновесие: иногда на нас нападало безнадежное уныние и мы приходили в отчаяние от нашей горькой участи, иногда же нас охватывала истерическая веселость, и мы кичились нашими экзаменами и нашим изяществом. Мы были гордостью семьи. Да к тому же мы стали самостоятельными. Мы получили места в конторах с жалованьем в сорок крон в месяц; дело в том, что студенток развелось слишком много, мы уже не представляли собой исключения, нас были сотни, а потому нам дали только сорок крон. Из этих сорока крон тридцать уходило отцу и матери за содержание, а десять мы оставляли себе. А это все равно, что ничего. Мы должны были хорошо одеваться в конторах, к тому же мы были молоды и любили погулять. Нам не по силам была такая жизнь, мы делали долги, некоторые из нас вышли замуж за таких же бедняков, как мы сами. Ненормальные условия замкнутой школьной жизни способствовали тому, что мы прониклись нездоровыми понятиями,- мы считали необходимым бравировать и не отступать ни перед чем. Многие из нас совсем сбились с пути, некоторые вышли замуж и, конечно, с такими понятиями проявили полную неприспособленность к семейной жизни, другие уехали в Америку и исчезли там. Но я уверена, что все они все-таки кичатся своими языками и экзаменами. И это все, что у них осталось,- у них нет ни радостей, ни здоровья, ни невинности, но зато они выдержали экзамен в университете. Господи, Боже мой!